Исай Кузнецов - Жили-были на войне

– Брось! – сказал он, налил в стакан из стоявшей на столе бутылки здешнего самогона, протянул его мне. – Пей! Христос воскрес! То есть это он у них воскрес, у католиков, у нас еще не воскрес, но все равно… пей!

Католиками он называл униатов. Я выпил и закусил пасхой, которую он сунул мне вместе с тарелкой.

– Ешь! – сказал он, сел и стал читать мои бумажки. У него была широкая благодушная физиономия, да и весь он был большой, благодушный и чем-то напоминал сенбернара. – Да ты садись, – сказал он и, не отрываясь от чтения, отколупнул от пасхи порядочный кусок и отправил его в рот.

Я сел и, следуя его примеру, приложился к пасхе.

– Да… – Сабашников дочитал последний листок и вздохнул. – Досталось вам… Жаль Воронина. Хороший был мужик.

Он стал вспоминать, каким безотказным солдатом был Воронин, кузнец из-под Тотьмы, вспомнил, как они воевали на Ленинградском фронте, на Неве, еще до прорыва блокады, и потом, на Днепре, под Киевом, пожалел, что за все время его так и не наградили.

Потом усмехнулся, широко, слегка с лукавством.

– Хорошо написал. Правдиво, с чувством… – И, вздохнув, покачал головой. – Вот только… не годится. Не пойдет… Ты пишешь, как на самом деле было. А им, – он ткнул пальцем в потолок, – им правда твоя до фени. Им факт дай, как есть самый геройский, чтобы, как говорится, в зобу дыханье сперло. В общем… Не так пишутся наградные.

– Ничего такого сверхгеройского не было, чтоб в зобу спирало, – сказал я огорченно. – Была непрерывная бомбежка, а люди работали, восстанавливали мост, снова и снова, раненые работали…

– Что там было – это дело десятое. Должен Воронин посмертно орден получить? Должен! Вот и напиши ему такой подвиг, чтобы он тот орден непременно получил!

– Соврать?! – возмутился я.

– Ну почему же соврать? Ты Воронина знаешь, я знаю. Ты ему такой подвиг придумай, который вот именно он и мог бы совершить. Вроде бы даже как и было, только посильней, покрасивей. Вот, скажем, мы на нашего Сакулина материал писали, орден Отечественной войны ему дали. Что ж, по-твоему, правду писали? А правда вся только в том, что почерк у него красивый, разборчивый да бумаги держит в образцовом порядке, понял? А если я твою литературу наверх пошлю, им не то что орденов, медалей завалящих не дадут.

Я молчал. Какой такой немыслимый подвиг мог совершить понтонер, безоружный человек, беззащитный перед врагом, поливающим его снарядами, минами, бомбами. Он мог только работать. Под бомбежкой, под обстрелом, раненый, почти умирающий… и умирать тут же на мосту, который сам строил.

– Да ты не расстраивайся, – сказал Сабашников. – Это я на будущее говорю. А эти все равно ничего не получат. Даже если каждый из них – Матросов. Напутали там, наверху. Части другой дорогой к реке вышли. А моста там и нет вовсе. Так что пришлось портки замочить. Ну да ведь Днестр весной речка неглубокая…

Он налил самогону и протянул мне стакан:

– Пей, брат. Христос воскрес! А впрочем, помянем лучше Сергея Воронина.

Выпили.

Немец сидел на обочине, спустив ноги в неглубокую, поросшую лопухом канаву, и держал в руках котелок. Котелок был наш, советский, плоский зеленый котелок с вогнутой внутрь стенкой, которая, по уставу, должна плотно прилегать к солдатскому боку. Впрочем, котелок этот никогда к солдатским бокам не прилегал, разве что на какой-нибудь проверке. Обычно он висел подвешенный к рюкзаку или в нем покоился. Прилегающего к солдатскому боку котелка я за всю войну не видел, так же, впрочем, как и солдат в касках, расплодившихся на экранах после войны в соответствии с высокими указаниями.

Дорога была забита машинами – где-то впереди, на мосту, образовался затор, и мы вылезли, чтобы поразмяться. Солдаты разглядывали немца, как разглядывают в зоопарке какого-нибудь дремлющего хищника, когда требуется изрядная доля воображения, чтобы представить, как этот хищник, рыча, разрывает свою жертву на части.

Война шла почти три года, и мы научились удивляться тому, что на нашем пути встречались нетронутые, несожженные деревни, неразрушенные города. Из газет знали и об Освенциме, и о Бабьем Яре, читали статьи Ильи Эренбурга, а Дима Бирюков, писарь из штаба бригады, декламировал на вечерах самодеятельности стихотворение Симонова “Убей его!”.

В немце, сидевшем на обочине, не было ничего такого, что давало бы повод видеть в нем садиста, насильника, убийцу. Не был он похож и на карикатурного фрица, в нем не было ничего смешного и жалкого. В очках, небритый, изредка неловко улыбающийся, он выглядел скорее нашим солдатом, переодетым немцем для какого-нибудь самодеятельного спектакля. И совсем невозможно было представить, что если он заговорит, то заговорит не по-русски.