Исай Кузнецов - Жили-были на войне

– Помогай! – крикнул он и приподнял за плечи убитого сержанта. Ноги сержанта лежали в воде. Я вошел в воду и взялся за мокрые сапоги. Это был Андрей Кокарев…

Хилый, дрожащий мужичонка, хозяин повозки, стоял рядом, нервно поглаживая лошадиный круп, и с тревогой вглядывался в небо. Мы успели положить на повозку еще двоих убитых, как вдруг он пронзительно вскрикнул и бросился бежать.

– Ложись! – заорал старшина, и я, пробежав немного, упал.

Я лежал, зарыв лицо в пахнущие землей, полусгнившие прошлогодние листья, а у реки, в десятке метров, грохотали взрывы. Я подумал, что тем, кто на мосту, не спрятаться, не укрыться, самолеты летают совсем низко, и никакого прикрытия, кроме жалких счетверенных пулеметов, бессильных перед этими мощными самолетами, у нас нет. Впрочем, это не было связной мыслью, скорее вспышками мысли, страха, ощущения полной и абсолютной беспомощности.

Вдруг что-то тяжелое навалилось на мою спину, перекатилось через меня, снова навалилось и снова перекатилось. Я подумал – конец. Но тут же услышал ржание и понял, что лошадь понесла и по мне прокатилась повозка с убитыми. Я приподнял голову и увидел подпрыгивавший задник повозки, полувывалившееся из нее тело Кокарева, волочащиеся по земле, перепачканные кровью руки…

Бомбежка кончилась. Самолеты улетели. Я поднялся с земли, взглянул на старшину, отряхивавшего землю с шинели, и рассмеялся. Засмеялся и старшина. Показалось очень смешным то, как мы лежали, уткнувшись носом в прелые листья, а через нас неслась вскачь лошаденка и повозка с трупами.

А по мосту уже бегали те, кто остался в живых, что-то латали, исправляли, налаживали.

Шесть раз мы восстанавливали мост, и всякий раз, едва успевали восстановить – прилетали бомбардировщики и беспрепятственно скидывали на нас свои бомбы. И ни одного нашего самолета. Ни одного.

Через два дня пришел приказ двигаться к Залещикам. В сумерки, погрузив на последнюю исправную машину всех, кто остался в живых, и кран-балку – единственную целую деталь, оставшуюся от двух понтонных парков, мы отправились в Залещики, где располагался штаб бригады.

Утром, уже в Залещиках, меня вызвал к себе капитан Белянский, командир моей роты. Он сидел у окна в поповском доме и пил молоко прямо из глиняной кринки.

– Вот что, – сказал он мне, сделав глоток из кринки, – придется тебе, того, потрудиться. – Он отставил кринку на окно. – Писаря в госпиталь отправили, так что… Там на столе список. Возьми и сочини, что положено… Ну, в общем, чтобы по заслугам получили.

Я взял список. В нем были фамилии тех, кого Белянский как командир роты представлял к награде. Как пишутся наградные, я не знал, смутно представлялись какие-то реляции, описание подвигов… Я признался Белянскому, что понятия не имею, как надо такие бумаги писать.

– А ты опиши, как было дело. Ну… пожалуй, чуть покрепче. – И он снова сунул нос в кринку.

В списке было шесть человек. Всех их я хорошо знал. И все они заслужили награду. Трое – посмертно. И от того, как я напишу эти наградные листы, или как они там называются, зависело, получат они заслуженную награду или нет.

Я хотел, чтобы получили.

Я писал всю ночь. Пахло сладким творогом, колбасами, коптившимися в печи, – хозяйка дома, где мы со старшиной жили, готовилась к Пасхе.

Я писал, стараясь точно воспроизвести все, что случилось под Нижнювом, и, наверно, писал лучше, чем пишу сейчас, во всяком случае – подробнее. Я был убежден в праве этих шестерых на награду и не позволял себе соврать ни единым словом. Только то, что было, только так, как было. Я хорошо знал, кто как вел себя, и мне не надо было ничего выдумывать. Один из шестерых был Воронин. Он был убит во время пятой бомбежки, когда, уже без руки, отправляясь в тыл, нагнулся, помогая кому-то из понтонеров здоровой рукой выправить один из щитов настила. Он упал так же, как падают все, когда падают бомбы, – лицом вниз. Но, когда улетели самолеты, он уже не поднялся…

Утром я принес командиру роты шесть аккуратно переписанных листков.

– Отнеси Сабашникову, – сказал он, бегло проглядев мое творчество.

Я отправился к начальнику штаба Сабашникову. Был первый день Пасхи. Зеленели деревья, зеленели холмы над Днестром. Солнце обливало Залещики каким-то особенным пасхальным светом, и домик, где размещался штаб, был ослепительно-белым.

Капитан Сабашников вышел ко мне без кителя, в одной рубашке, выпущенной поверх галифе. Я вытянулся, собираясь рапортовать по всей форме, но он махнул рукой и брезгливо поморщился.