Михель Гавен - Крестоносцы

— Я помогу.

— Джин, тут твоя мама на связи, — сообщила Мэгги, вскинув голову. — Она уже звонила утром, но я сказала, что ты на блокпосте.

— Мэгги, сержант интересуется своими ранеными. Разъясни ему ситуацию. — Подходя, Джин подмигнула ей.

— Я не говорю по-русски, — Мэгги тоже растерялась.

— Объясни как-нибудь. — Джин притворно сдвинула брови над переносицей. — Разве ты не умеешь? Привет, мама. — Она подошла к компьютеру и увидела на экране лицо Натали. — Как там Кэрол?

— Все также. Увы. — Натали вздохнула. — Мы продолжаем бороться. Я все время рядом с ней. Сейчас крайне важно не допустить осложнений. Иммунитет очень сильно снижен. Любая инфекция может оказаться смертельной. Каждый ее день — победа для нас.

— Я понимаю, мама. Меня еще интересует Джек.

— Он все время рвется к матери, но я не могу впустить его надолго. Правду сказать тоже пока не могу. Просто нет сил. Он что-то подозревает, переживает. Я чувствую это, но не нахожу слов. Ты знаешь, он все еще переживает смерть отца. У меня не поворачивается язык. — Натали вздохнула. — Я вспоминаю его деда, лейтенанта Джека Тобермана, во Вьетнаме. Мы сидели с ним в траншее на этой высоте, а на нас шли две северовьетнамские дивизии. Казалось, все было вчера, а прошло уже столько лет. Джек похож на него, причем как две капли воды, и улыбается также. Только улыбается он теперь очень редко. Мадам Маренн нашла бы слова утешения для него, но я их не знаю. — Натали запнулась. — У меня нет таких слов. Я не могу лечить как она, лечить тела, лечить души.

— Мама, может, все еще обойдется? — Джин затаила дыхание. — Неужели нет никаких шансов?

— Это не та болезнь, Джин, которая предоставляет много шансов, но, как говорила мадам Маренн, врач никогда не должен сдаваться. Он должен бороться за человека до последнего дыхания, и даже когда дыхание исчезнет, все еще бороться. Бог поможет. Она всегда верила в высшие силы. Даже не столько в Бога, сколько в человеческую природу, в ее силу, в ее жажду жизни и ненависть к смерти. Она почти всегда побеждала. Мне, увы, подобное удается не всегда, но надо продолжать борьбу. Возможно, свет в конце туннеля еще мелькнет. Вес силы человеческого организма до конца неизвестны никому, если только Господу.

— Я все время прошу его об этом. Папа приезжал?

— Вчера приезжал. Просил тебя связаться с ним. Он сильно соскучился. Потом снова унесся в Пентагон.

— Как он себя чувствует?

— Более или менее. Старые раны беспокоят, конечно, но какого солдата они не беспокоят с годами? Кстати, из Берлина звонили тетя Джилл и Клаус. — Голос Натали прозвучал бодрее. — Они тоже за тебя переживают, скучают и хотят увидеться. Спрашивают, когда у тебя будет отпуск. Еще тетя Джилл волнуется, как у тебя дела с арабским. Справляешься ли ты. Позвони ей, когда будет время.

— Обязательно, мама. Я тоже скучаю по ним. С тех пор, как мадам Маренн не стало, а тетя Джилл с Паулем приняли решение вернуться в Берлин, чтобы жить там в их старом доме в Грюнвальде, мы оказались разбросаны, стали видеться гораздо реже. Я понимаю Джилл. — Молодая женщина вздохнула. — Она так много пережила в Берлине. Вся ее жизнь связана с этим городом. Джилл буквально бредила им, пока была вынуждена оставаться в Париже, даже не имея возможности туда поехать. Конечно, ей захотелось вернуться, когда время все-таки изменилось.

— Да, я даже не отговаривала ее, — ответила Натали. — Мама, мадам Маренн, тоже. Едва рухнула Стена и все заговорили об объединении Германии, о переносе столицы снова в Берлин, Джилл сразу сообщила об их с Паулем переезде. Сколько она приложила усилий для возвращения в собственность дома на берегу озера в Грюнвальде, ведь он находился на территории бывшей советской базы и был весь разрушен. Коммунисты устроили там какой-то клуб. Джилл перестроила его по-старому, снова поставила белую мебель и обтянула стены в гостиной и спальне зеленым шелком, а потом повезла маму смотреть. Мы все вместе поехали. Я видела этот дом только один раз. В мае сорок пятого года его разрушили и ограбили. Я взяла оттуда фотографию сына мадам Маренн, Штефана, погибшего под Курском. Все остальное вынесли адъютанты советских генералов и их интенданты. Когда же я вернулась туда спустя много лет, то поняла, почему Джилл так любит этот дом, и мама всегда о нем тосковала. Действительно, райский уголок! Уютный, теплый, семейный. Мне показалось, хоть советские офицеры и хозяйничали там почти полвека, он не утратил очарования, созданного мамой. Именно от ее присутствия дом стал таким. Мама все умела сделать неотразимо притягательным — и большой дворец в Версале, и маленький дом на берегу озера в Грюнвальде. Слава богу, она сама дожила до этого и смогла войти в дом, где когда-то была счастлива. Мы с Джилл плакали, когда женщина переступила порог и села в кресло у камина, как почти полвека тому назад. Будто не было войны, всего ужаса, который мы пережили, и долгой-долгой разлуки. Айстофель, уже четвертый с тех пор, улегся рядом с ней, у ног. Я рада за Джилл. Они с Паулем живут в Берлине и совершенно счастливы. Я чувствовала примерно такой же восторг, как и она, когда после долгих лет разлуки снова вернулась в Петербург. Помнишь, мы поехали с тобой и папой в гости к тете Лизе и ее мужу?