Владимир Коваленко - Крылья Севастополя

Прямо с высоты Сорокин бросился на ведущего. Вот «мессер» уже в перекрестии оптического прицела. Сорокин нажимает на гашетку и дает длинную пулеметную очередь - по правой плоскости, по мотору, по кабине летчика. «Мессершмитт» загорелся, начал терять высоту. Один готов!

Похоже, что остальные растерялись, надо использовать удобный момент для нападения, пока они не пришли в себя. Захар рванул самолет влево и пристроился ко второму «мессеру», за третьим погнался Соколов. Но только Сорокин успел поймать врага в сетку прицела, как из облаков вынырнул еще один, четвертый. Захар резко доворачивает на него, нажимает гашетку: короткая, до обидного короткая очередь - и пулеметы захлебнулись. Что случилось - осечка, кончились патроны?…

Раздумывать некогда, надо выходить из атаки. И в этот момент пулеметная очередь хлестнула по плоскости и кабине самолета, острая боль пронзила правую ногу.

«Ранен!… Уходить?» Решение созрело в долю секунды: «Таранить!». Сорокин дал полный газ, и его «миг», весь изрешеченный, устремился наперерез врагу. Теперь уже ничто не спасет фашиста. Рули «мессера» отлетели, и он врезался в скалы.

Но «миг» тоже получил повреждения: машину вдруг залихорадило, она начала забирать влево и наконец сорвалась в штопор. С большим трудом Захар вывел «миг» из опасного положения. Но куда посадить истребитель? Глянул вниз: в длинном, извилистом ущелье мелькнуло небольшое замерзшее озеро. Скорее туда! Чтобы предупредить пожар, Сорокин выключил зажигание и перекрыл краны бензобаков. На всякий случай поднял очки на лоб и левой рукой уперся в край приборной доски. Кажется, все меры предосторожности приняты, можно садиться. Не выпуская шасси, Захар осторожно посадил самолет «брюхом» на поверхность озера. Пробороздив в снежной целине глубокую рытвину, «миг» замер. В кабину ворвался горячий пар из водяного радиатора, порядком помятого во время приземления.

Летчик остался один на один с искалеченной машиной… Что предпринять? Пурга неожиданно утихла, словно [226] оборвалась по мановению волшебной палочки. Отстегнув лямки парашюта, Сорокин начал вылезать из кабины и вдруг замер: откуда-то со стороны внятно донесся заливистый собачий лай. Захар резко обернулся и увидел, что к нему несется огромный пес… Он поспешно захлопнул колпак кабины. И вовремя: через мгновение пес бросился на самолет, за плексигласом оскалилась свирепая морда дога в ошейнике с медными бляхами. «Откуда здесь дог?» - недоуменно подумал Захар. И тут же вспомнил: товарищи рассказывали, что некоторые немецкие летчики летают со служебными собаками. Он вытащил из кобуры пистолет, осторожно приоткрыл колпак и два раза выстрелил. Дог взвыл и забился на снегу…

Летчик огляделся. Справа - сплошные скалы, слева - тоже. Но сзади!… От неожиданности Захар вздрогнул: у подножия сопки на льду озера лежал, зарывшись левой плоскостью в снег, двухместный «Мессершмитт-110». Сразу все стало ясно: подбитый в начале боя фашистский самолет приземлился в том же месте, что и он. Вот так случай! Впрочем на войне и не такое бывает. Но где фашистские летчики - погибли? Словно в ответ, морозный воздух прорезал выстрел. К самолету, проваливаясь в снегу, неуклюже двигалась темная фигура в летном комбинезоне. Раздалось еще несколько выстрелов. Сорокин выскочил из кабины и, присев за плоскостью «мига», прицелился в гитлеровца. Выстрел - и вражеский летчик схватился за живот, но устоял на ногах. Еще один выстрел - немец упал.

Теперь надо пробираться к своим. Но как идти по такому снегу? И далеко ли до наших позиций? Раздумывая, Захар бросил рассеянный взгляд в сторону «мессершмитта» и… инстинктивно пригнулся: перебегая от валуна к валуну, к нему приближался второй гитлеровец. Поняв, очевидно, что незаметно подойти ему не удастся, он открыл огонь первым. Завязалась перестрелка. В сумраке полярной ночи не так-то легко попасть в цель… Пули со скрежетом ударялись о скалы и рикошетом отлетали в мягкие снежные сугробы…

Неожиданно гитлеровец замолк. Кончились патроны? Из-за валуна на ломаном русском языке прозвучало:

- Рус, сдавайс!

Не помня себя от злости, Сорокин двинулся навстречу врагу. Идти по глубокому снегу было тяжело, к тому же мешала раненая правая нога - она нестерпимо ныла и подворачивалась на ходу. Все же они хоть и медленно, но [227] верно сближались. Уже отчетливо видно лицо фашиста, на пальце его руки, сжимающей рукоятку финского ножа, блеснул золотой перстень. Почему-то этот перстень вызвал у Сорокина приступ бешенства.