Михаил Булавин - Боевой 19-й

— Как вы тут живете? — спросил Назаров.

— Да так и живем. День прошел — и слава богу.

— У тебя есть чего-нибудь перекусить?

— Есть. Хлебушка да огурчика, баклажанчика можно.

Назаров расстегнул у шинели хлястик, лег на солому, дунул на фитиль и укрылся с головой, чтобы поскорее согреться.

— Ну что ж, подать огурчика? — спросил дед, свешиваясь с печи. И будто смешок почуял Назаров в голосе деда.

— Не надо, — буркнул он раздраженно.

— Как желаете.

И дед снова заворочался на печи, кряхтя и вздыхая.

Тон, которым разговаривал дед, был холодно равнодушным и вместе с тем беззлобным. Безразличие старика злило Назарова.

Не прошло и десяти минут, как его немилосердно стали .кусать блохи. Он хватался за грудь, за ноги, за поясницу, запуская руку за пазуху, чесался, а блохи, словно иглы, вонзались в тело. Проклиная .квартирьера, старика, Самохина и всех на свете, Назаров незаметно заснул.

И видится ему: вот он идет по шатким, прогибающимся доскам через глубокий овраг. А вдали — знакомая, солнцем залитая зеленая станица. Еще немного и он будет на той стороне. Волнение и необъяснимая тревога щемят сердце. Он идет без шинели и кубанки. С глубины оврага тянет холодом. Он зябнет. И вот, пройдя половину пути, он с ужасом замечает, что никакой станицы нет. Впереди далеко-далеко расстилается унылая желтосерая равнина. И нет ей края, и не на чем остановиться *взору. Он хочет повернуть обратно, но вдруг видит смеющегося Быльникова, Ку-чумова с озорными и лукавыми глазами и Додонова. Они выдергивают из-под ног сотника доски. Он спотыкается, размахивает руками, чтобы не упасть, а они смотрят на него и хохочут. Но вырвана последняя доска, и он падает. Меркнет в глазах свет. И мимо него, с гиком и свистом, по твердой дороге мчится Быльников со своей сотней. Темно.

Назаров проснулся и сел. Невыносимо кусали блохи. Они прыгали по лицу, по рукам. В хате стояла мертвая тишина. Он прислушался. Казалось, что на печи никого не было. Назаров остервенело рванул за ворот гимнастерки, так, что посыпались пуговицы.

— Дед! — позвал он.

— Я, — сразу же ответил старик, как будто бы он и не спал.

Назарову показалось, что старик стоит рядом и дышит ему в лицо. Назаров лег и, разразившись руганью, крикнул:

— Что это у тебя блох в хате, словно в собачнике!

— А куда же от них денешься, — проворчал старик.

— Лежу точно на муравьиной куче. Развел паразитов, старый хрыч!

— Это они к вам не привыкли, — спокойно ответил старик. — Они вроде как бы, скажем, пчелы — своего не трогают, а чужих, это верно, жиляют.

Назаров стал отряхивать гимнастерку. Затем натянул сапоги * и, набросив шинель, вышел из хаты, не сказав старику ни слова.

Через дорогу, на поле, стоял стог соломы, освещенный костром. Свет выхватил из темноты две кланявшихся лошадиных морды. Слышно было, как лошади фыркали. Но вот кто-то подошел и бросил на огонь охапку щепы.

На минуту лошадиные морды скрылись. От костра потянулись космы багрового дыма, затрещала щепа, и через минуту над костром снова торжествовало веселое пламя. Огонь манил к себе. Назаров подошел к стогу и сел, прислонившись к нему. Червонным золотом играл огонь костра на металлических частях седел и уздечек, а вокруг царила непроглядная бездна темноты.

«В походах солдаты устраиваются проще, и у них веселее», — подумал Назаров и крепко уснул.

Его разбудил орудийный выстрел. Назаров открыл глаза и увидел, как вспышка разрыва на миг осветила все вокруг. Вздрогнула земля. Сотник вскочил. По телу пробежал озноб. Сердце налилось тревогой.

— Где сотник? — услышал он торопливый и звонкий голос всадника. К Назарову, спешившись, подбежал тот мальчик-казачонок, которого он видел вчера.

— Давай сюда! — крикнул Назаров и при свете тлеющих углей прочитал бумажку, врученную ему Васей.

Это был приказ о выступлении. Назаров подал команду:

— Со-отня, на конь!'

Забегали люди. В предрассветной рани они напоминали Назарову суетливо мечущиеся тени во время пожара.

Через несколько минут, оставив позади деревню, сотня шла наметом к Дону. Тяжко ухали орудия.

На востоке багрово горел восход, окрасив реку в густой кроваво-красный цвет. И было в этом что-то дико прекрасное и зловещее.