Михаил Булавин - Боевой 19-й

Не раз ночью вставал Груздев, засовывал за пояс наган и выходил из хаты. Ходил сторожко, прогуливался по улице, прислушиваясь к шорохам, к отдаленному скрипу саней. Порой было так глухо и тихо, что казалось, все живое вымерло. В такой час подолгу простаивал Груздев, глядя в темное небо, на далекие звезды, отдаваясь размышлениям. В одну из таких ночных прогулок он услышал размеренную поступь шагов и обернулся. По улице медленно шел человек, потом остановился и, приглядываясь, спросил:

— Петр Васильевич, никак ты?

— Устин! — обрадовался Груздев. — Чего, полуночник, не спишь?

— Видно, по той же причине, что и ты. Сон не берет, думы одолевают. Гляди-ка, ночь какая.

— Ночь-то хороша,—согласился Груздев.— Да ты далече ли собрался?

— Не сидится мне в хате, Петр Васильевич,— вздохнул Устин.

— Что так, ай закручинился? — участливо спросил Груздев.

— Не то чтобы закручинился, а душа изныла. Идет война, а я в такую пору дома сижу. Мне пора туда, Петр Васильевич! — и он показал в сторону станции.

— На фронт?

— На фронт.

— Мысль правильная, Устин. На фронте ты нужен. Война разгорается. Рано или поздно, а идти тебе не миновать.

Беседуя о последних событиях в селе, они медленно шли по улице, а дойдя до конца, остановились. Груздев взял Устина за рукав и попросил:

— Пойдем-ка, Устин. Уж очень мне хочется накрыть завод их самокурный. Вот и норовлю я к За-польской землянке пройти.

— Пойдем, — охотно согласился Устин.

— Ведь вот что, — начал в раздумье Груздев,— вся война идет, Устин, из-за земли, а без хлеба ее вести невозможно. Хлеб же растет на земле, вот оно так и цепляется одно за другое. Ведь просто, Устин. Как же иные наши мужики того не поймут? — он развел реками.

Устин рассмеялся.

— Эх, Петр Васильевич, все это они понимают, как и ты и как я, а вот коснись какое дело... ну, скажем, загорись моя хата, так они норовят прежде на свои хаты взобраться, мочить крыши водой, о своем добре начнут хлопотать, а чужое им не больно надо. Так уж исстари повелось, а потому и говорят: «Своя рубашка ближе к телу». С хлебом вот тоже. Сколько мы маялись с ним, ломали да уламывали людей, а сколько недругов себе завели? Взять бы хоть Пашкова... Э-э, да • что говорить. Тяжелое это дело. Я-де молиться буду, а ты свечки ставь.

— Нет, Устин, Пашков'— враг. Для белых ему хлеба нё будет жаль. А ведь Пашков .не один. Они крутят, сбивают и других, наших людей.

— Да, Пашков конченый. С этим мира не будет, — согласился Устин.

Некоторое время они шли молча. Груздев вынул кисет, оторвал полоску бумаги.

— На, закури, Устин... Погляди-ка, у тебя глаза зорче, моих — не видно ли там дыма?

Устин, напрягая зрение, всматривался в даль.

Незаметно они подошли к самой землянке, заваленной снегом. Когда-то это было жилье старого, пастуха. Осенью ребятишки скрывались тут от дождя, а в начале зимы чьи-то заботливые руки сложили из камней печь и пробили TfJy6y. После того как в селе появился самогон, около землянки обнаружили барду. В тайном курении самогона подозревали Пашкова, однако на месте преступления еще никого не поймали и ловить никто не собирался: охотников выпить немало, да и не всякий отважился бы в глухую ночь сюда отправиться.

Груздев вошел в землянку и зажег спичку. На полу валялась солома, обгорелые спички, спичечная коробка и одна варежка.

— Был кто-ти здесь, Устин. А ну, пощупай золу.

— Теплая, — отряхивая руку, сказал Устин.

— Либо самогон варили, либо ребята баловали.

Устин поднял варежку.

— Мужичья.

— Вот бы дознаться, чья она... Устин, посидим чуток.

Тишина. В темноте вспыхивают цыгарки.

—• Когда же ты решил идти?

— Я бы хоть -сейчас, да мать меня держит, Петр Васильевич. Жаль мне старуху.

— Да что и говорить. Хватила она горя да слез.

— Вот и думаю, как бы это исподволь... обмануть, что ли, все не так будет больно ей.

— Сейчас самая горячая борьба идет там, на фронте. Ты солдат бывалый, обученный, из бедноты и сам понимаешь, с кем мы схватились и куда идет дело. Ступай туда, ступай, дружок, в добрый час, а мы тут пока справимся сами. Старушку я твою не оставлю, поберегу,

Груздев говорил горячо, проникновенно, радуясь решению Устина. И сам Устин чувствовал, что путь, избранный им, самый правильный.