Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

И раскрыв брошюрку на тринадцатой странице, он прочел нам довольно длинное стихотворение. Про то, как на мирный городок в украинской степи налетели как звери враги – со всеми вытекающими для городка и обитателей последствиями. Голос Земскиса дрожал от сопереживания, и было, признаться, чему.

Плакать герою было о чем – в следующей строфе сообщалось, что в городке у него погибла мать. Земскис и сам чуть не заплакал в этом месте. Закончил, однако, бодро.

Слушая Земскиса, я тоже думал. Не плакал, правда, а просто не мог понять одной-единственной вещи – чем именно плохи эти стихи. Вроде бы речь шла о том, что и в самом деле было нам до смертной боли близко, а всё равно выходило не так. Но военкому нравилось.

– Жалко, я не понимаю ноты, а то бы я спел, – сказал он, закончив чтение. Вздохнул и добавил: – Очень мне нравится этот стих. До самого сердца достал. – Глаза его увлажнились (или мне показалось?). – А вам? Вот что вы, товарищ Нестеренко, скажете как писатель?

Нестеренко взял книжку и пробежал глазами по тексту.

– Честно?

– Конечно. Как коммунист коммунисту.

– Мне не очень. Несколько, я бы сказал… безыскусно. Скажем, вот тут рифма странная: «факел – плакал». Ведь чтобы это зазвучало, надо говорить не «факел», а… «факал», но такого слова в русском языке не имеется.

– А может, товарищ Я. Шварц произносит не «факел», а «факэл»? – предположил повеселевший после коньяка Старовольский. – Тогда худо-бедно рифмуется. Особенно если хором запеть. – И выразительно посмотрел на военкома, потому что подразумевал не столько поэта Шварца и возможный хор ЦДКЖ, сколько некоего латыша, который минуту назад именно так произнес слово «факел». Нестеренко этого не заметил – он не очень прилежно внимал декламации Земскиса.

Военком пожал плечами. Противный младший лейтенант лягнул его второй раз за день, и пора было дать отпор. Авторитетным голосом грамотного человека старший политрук произнес:

– Почему бы и нет? Слово «факэл» иностранное. По-немецки – «ди факэль». Ведь мы говорим не «дЕпо», а «дЭпо».

И не «техника», а «тэхника», вспомнил я симпатягу Априамашвили.

– А зачем нам в русской песне вражеский язык? – плутовато усмехнулся Бергман. Слегка же захмелевший Нестеренко после некоторого раздумья выдвинул предположение.

– Возможен другой вариант. Поэт Я. Шварц – это переодетый учитель украинского языка, и все слова произносит на украинский манэр. И вообще его настоящая фамилия не Шварц, а Черненко. То есть, разумеется, Чэрнэнко.

– Или Чорновил. Или Чорнобик. Или Чорногуз, – предложил Старовольский.

– Это мысль! – поддержал прозаика комбат, решивший окончательно добить прибалтийского уроженца. – Я такых учителив багато бачив. Они даже Одессу «Одэсой» называют.

Но комиссар решил держаться до конца.

– Всё это, товарищи, маленькие недочеты. А если по существу вопроса?

– А если по существу, – сказал Нестеренко с глубоким вздохом, – то жуткая халтура. В Ташкенте и Алма-Ате многие этим кормятся.

– И в Уфе, – подсказал Старовольский, уж не знаю, чем ему не угодила Уфа.

– И в Уфе, – со странным удовольствием повторил Нестеренко. – А могли бы на заводе трудиться, полезную для фронта продукцию выпускать. И шестьсот грамм хлеба получать по рабочей карточке. А то и все восемьсот.

Земскис поперхнулся, но не сдался.

– А я вот, – сказал он со страстью, достойной Долорес Ибаррури, – так и вижу свой Днепропетровск. Как входят в него фашистские танки.

– В Днепропетровске есть городские ворота? – брякнул я. И потеряв окончательно совесть, спросил: – Вообще, в каком у нас городе имеются ворота?

– В Смоленске должны быть, – стал прикидывать Старовольский. – Или в Каменце-Подольском, в крепости. Но туда на танке не въехать. Подъем крутоват.

Земскис начал горячиться.

– Как же вы не понимаете, товарищи? Это поэзия! Это образ!

– Образ чего? – сдвинул брови Нестеренко.

– Городских ворот, – промямлил Земскис. Пассионария испарилась.