Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Я старался не глядеть на присутствующих. Проклятая жара. И зачем сюда приперся этот Лист? И фрау Воронов – лучше бы ее тут не было. Тогда я бы мог позволить себе не обратить внимания на вызывающую наглость лейтенанта.

– Вы позволили себе слишком много, – сказал я ему очень тихо. – Есть вещи, которых простить нельзя. Речь идет о чести мундира, германского мундира. – Я сделал паузу. – Мне жаль, но вы должны понимать, что после такого предложения, как мое, и вашего отказа вы не можете оставаться в живых. Познакомившись со мной, вы узнали много лишнего. Да и вообще…

Он не ответил. Лист высунулся в коридор и позвал дожидавшегося там татарина.

– Уведите его и кончайте с ним к вечеру. Но прежде сводите к Ширяеву, пусть поучит его уважению к офицеру германского флота.

Когда русского увели, Лист обратился ко мне:

– Будете с ним говорить еще раз – или уже бесполезно? После этой выходки…

Кажется, оберштурмфюрер был настроен не столь агрессивно, как думалось мне. У упрямого лейтенанта опять появлялся шанс. Признаться, он был мне чем-то симпатичен. Классовая близость – или другое?

– Надо бы, – кивнул я головой, – хотя случай, похоже, безнадежный. Но ваш Ширяев умеет наставить на истинный путь.

Лист улыбнулся:

– Этого у него не отнять. Тем более…

Он не закончил фразы. Помешали громкие всхлипы. Их неожиданно стала издавать фрау Воронов, уронившая голову прямо на стол, в мои бумаги. Я кинулся к несчастной женщине.

– Что с вами, Оленька? Вы расстроились?

Она подняла заплаканное лицо.

– Я устала от этой ненависти.

Я провел рукою по ее волосам, мягким и шелковистым.

– Надо потерпеть, девочка. До победы.

Лист передернул плечами. Взгляд его сделался весел.

– Ну, я, пожалуй, пойду. Надо поработать. Во имя, так сказать, Европы. До скорого, друзья. И не забудьте о шашлыках. А то ведь так и не попробуете.

Он ушел. Оля, переставши плакать, промокала глаза платочком. Я углубился в бумаги. Вызывать нового русского не хотелось. Пусть идут все к черту, я устал. Завтра поеду в Бахчисарай и вдоволь наобщаюсь с кандидатами в диверсанты. Европа, дьявол бы вас побрал. Интересно, что понимает под Европой Лист?

Впрочем, оберштурмфюрер всего лишь иронизирует. Тогда как многие искренне верят, что сражаются за Европу. Вкладывая в это слово противоположные смыслы и сходясь единственно в том, что Европа – это хорошо. Это лучше Азии, лучше Африки и лучше Америки. Южной и Центральной – точно. Но, возможно, даже и Северной. Она старая, она особая, она уникальная. Она есть родина свободы и ее надежнейший оплот (свобода, кстати, тоже хорошо, в том числе и тогда, когда ее охраняют посредством лагерей и пыток). Об этом пишут журналисты и пропагандисты, вещают вожди и премьер-министры. Что нисколько не мешает превращать эту Европу в многомиллионное кладбище. Но всегда находятся те, кто продолжает верить – наша Европа, да, она совершенно иная, она собой являет рай под звездным небом, а моральный закон нигде не действует так сильно и обнадеживающе, как на пространстве между Атлантикой и границами СССР. При желании это пространство можно продолжить до Урала или до Тихого океана. Дело вкуса и личных пристрастий.

Этим пошлякам невдомек, что современная Европа – с ее преклонением перед культурой, идеей прогресса, с ее гуманностью, терпимостью и трепетным, хотя бы на словах, отношением к человеческой жизни, достоинству и чести – являет собой не что иное, как историческую аномалию. Настолько аномальную, что раз за разом отрицает самоё себя, причем отрицателями выступают не только наш недоучка Гитлер или их недоучка Сталин. Или хулиганствующий интеллигент-самоучка Муссолини. Но также все эти оксфордско-кембриджско-гарвардские аристократы и демократы, черчилли, рузвельты – да кто угодно, кому приходится не трепать языком, а решать конкретные задачи. Это отрицание превратилось в идефикс у Гитлера, возмечтавшего осчастливить Германию за счет остальных народов. Или у Сталина, который стремится осчастливить, не останавливаясь ни перед чем, человечество. Или у итальянского полиглота, бредящего возрождением Римской империи, или у его комичных подражателей из Бухареста, или, скажем, у Франко, готового расстрелять половину страны, чтобы спасти другую от социализма, анархии и безбожия. Но многим ли лучше холодный и брутальный цинизм британского премьера? Впрочем, спору нет, британский премьер гораздо более симпатичен, чем наш взбесившийся маньяк. Джентльмен есть джентльмен, ему несвойственна бессмысленная жестокость. Одна беда – он воюет против Германии и в конечном итоге непременно одержит верх. Не в последнюю очередь благодаря врожденному чувству меры. А также умелому использованию человеческих ресурсов России, которые не всегда расходуются столь бездарно, как сейчас на мысе Херсонес. Приехавший вчера с позиций лейтенант делился подробностями, от которых…