Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

Я разглядел комдива в ослепительно-белом сиянии немецкой ракеты. Он был невысоким, сухим, таким же измученным, как все, с завалившимися щеками и черными провалами глаз, но всё равно энергичным и деловитым. «Как настроение?» – спросил он нас в завершение краткой беседы. Старшина на секунду замялся, и Мишка ответил за всех: «Отличное, товарищ полковник, пожрать бы только не мешало». – «Уже везут, – ответил комдив. – Помпотылу обещал горячего. Будем теперь обороняться здесь, задача – не пустить фашиста на станцию. Вместе с нами свежая дивизия. Дальше хода нет. Последний рубеж. Понимаете, не дети». Потом обратился ко мне: «Как вас зовут, товарищ боец?» – «Красноармеец Аверин». – «Давно на плацдарме?» – «Уже три недели». – «Уже, – повторил комдив. – А на полк дивизия перла. А на неполную нашу дивизию – две. С авиацией и бронетехникой. И продвинулись на километр… За двое суток… Десять-пятнадцать минут ходьбы…»

Он резко махнул рукой и в сопровождении немолодого уже адъютанта пошел от нас прочь, растворяясь во мраке. Зильбер, помедлив, спросил Шевченко: «Слушай, а он еврей чи кацап? Никак не пойму». – «Очень важно?» – удивился Мишка. «Да нет, но просто. Я тут комиссару сказал, а теперь думаю. Вот ведь Адя потерянный, а?»

Шевченко занимало иное. «Адъютант у комдива другой. Раньше ведь этот был, амбал, с линкора, как его там…» – «Контузило его сегодня, – объяснил нам Зильбер, – но не так, шоб насовсем. Отдышится и снова бегать будет».

Десять-пятнадцать минут ходьбы – это было совсем не мало. В километре от нас располагалась станция с загадочным названием «Мекензиевы Горы». В двух километрах за нею – Братское кладбище и поселок Бартеньевка. Сразу за Бартеньевкой – Северная сторона. За бухтой лежал Севастополь. Свежая дивизия, о которой сказал комдив, была, возможно, последним резервом армии.

8-10 июня 1942 года, понедельник – среда, второй, третий, четвертый день второго штурма крепости Севастополь

Штурм начался седьмого числа, но и восьмого я по-прежнему оставался в Симферополе. Гром севастопольской канонады не вызывал эмоций – во всяком случае, никакого желания сорваться с места и увидеть, что, собственно, там происходит. Вали по-прежнему не было.

По рекомендации Дитриха Швенцля я за сумму в имперских марках ненадолго сошелся с приятной блондинкой, разумеется крашеной. Мое падение состоялось. Она довольно мило разбрасывала руки и, напряженно вбирая в глубь себя мое мужское ego, красиво поднимала загорелые ноги. Процесс сопровождался мелодическими стонами, пожалуй немножко искусственными, но трогательными даже в этой своей притворности. Со стонами органично совмещались восклицания – вроде «caro», «mio», «amore», «gigantesco». В принципе, было не так уж плохо, но окончив труды и задумчиво теребя ее темные – натурального цвета – волосы, я испытал небольшую досаду. Если угодно, пресловутую посткоитальную грусть. Которую в молодости испытывал с Еленой и нередко с другими женщинами – но которой не знал ни с Бьянкой Тиберти, ни с Зорицей Николич, ни с Валентиной Орловской. Верно, это и должно называться любовью.

– Так дальше дело не пойдет, – сказал мне Грубер под вечер, когда мы вместе с Дитрихом Швенцлем ужинали в «Шашлыках и чебуреках». – Мы забываем о долге и наших прямых обязанностях.

Это фальшивое «мы» вместо «вы» тронуло меня не больше, чем притворные стоны послеобеденной блондинки. Но известную благодарность я испытал. Зондерфюрер умел оставаться деликатным – а я, человек деликатный до крайности, чужую деликатность ценил высоко.

– Забывать о долге не следует никогда, даже после всего пережитого вами, – рассудил Дитрих Швенцль, отмахнувшись от мухи, попытавшейся сесть на салатный лист.

Грубер вздохнул. Подробности нашей поездки в горы Швенцлю известны не были. Я, напротив, помнил их до мелочей. Мало того, меня преследовала мысль, что я несу ответственность по меньшей мере за одно из убийств. Какой был смысл в безумно жестоком уничтожении старика из лесной сторожки? При журналистах? Смысл появлялся в одном лишь случае – Эренталь хотел перед нами покрасоваться, показать себя человеком из стали, раздавить нас величием новоявленного Алариха. Он поступил так из-за нас, в первую очередь из-за меня, и с этим мне предстояло жить.

На посуде дрожали тени от листьев платана, воздух пьянил ароматом акаций. Перекаты грома на юго-западе не в силах были заглушить журчание речки Салгир. Знакомый кельнер пружинистой походкой, спрятав за спину правую руку, сновал с подносами между столами. Всякий раз при виде зондерфюрера лицо его расплывалось в блаженной улыбке.