Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Вот так-то, Дитрих, – говорил Грубер, продолжая разговор о скончавшемся накануне Гейдрихе, – теперь сантименты кончились. И по большому счету, слава Богу! Гейдриха, конечно, жаль, но он пал героем в священной, так сказать, борьбе, принеся себя в жертву – ну и так далее. Зато теперь с чехами перестанут церемониться.

– Ты по-прежнему их недолюбливаешь, Клаус.

– Дело в другом. Они ничем не хуже других. Но и не лучше. И меня бесит, повторяю – бесит то особенное отношение, которое считают нужным проявлять к ним некоторые из наших заправил. Не будем называть имен.

– Не будем.

– Пойми меня правильно. Я человек науки. А тезис о чехах как о старинном имперском народе глубоко антинаучен. И приводит к непоследовательности. К исключениям из правил, к привилегиям – короче, ко всему тому, что мне – как человеку науки – глубоко противно.

– А как же быть с политической гибкостью? – спросил Дитрих, подливая всем вина и подкладывая себе на тарелку кусок шашлыка, основная масса которого лежала на подносе, прикрытая, чтобы не простыть, тонкой белой лепешкой.

Грубер поморщился.

– В Чехии нужна не гибкость, а дисциплина. Чехи ничем не лучше поляков.

Швенцль рассмеялся.

– Все-таки ты их недолюбливаешь. Признайся, у тебя не заладилось с какой-нибудь богемочкой.

– Плевать я хотел на богемочек.

– Напрасно. Чертовски приятные девушки, если иметь к ним подход. Вы не пробовали, Флавио?

– Я в Чехии не бывал.

– А я, знаете ли, частенько ездил в Прагу и Карлсбад. Туристом, еще в студенчестве. Когда Клаус по уши погряз в науке о славянах, я предпочитал заниматься славянками.

– Ты ими, похоже, и здесь занимаешься.

– Не без того, – скромно признался Швенцль. – Что же касается раздражения Клауса по поводу чехов, то я, кажется, знаю причину.

– В чем же она? – с любопытством спросил Грубер, отправляя в рот кусок мяса, предварительно смоченный им в довольно остром красном соусе.

– Причина в том, мой друг, что ты слишком много занимался Россией. И теперь тебе обидно, что чехам достается меньше, чем русским. Ведь ты всегда обладал обостренным чувством справедливости.

– Может быть, – не стал возражать зондерфюрер.

Мне сделалось грустно. Ход разговора и выводы были нелепы. Пустая болтовня, не имевшая отношения ни к Вале, ни к Надежде, ни к гудевшей в тридцати километрах отсюда войне. Или наоборот – имевшая непосредственное отношение и оттого становившаяся зловещей, если не чудовищной по смыслу.

Между тем Дитрих Швенцль не выглядел злым человеком. Он был кругловат (как положено интенданту), на добродушном лице светились неглупые глаза, а способность находить общий язык с обитательницами разных регионов свидетельствовала об открытости и широте души. Я знал интенданта уже два дня и успел получить от него совет относительно обхождения с русскими Mädel. Его суть заключалась в том, что не стоит тратить времени на тех, кто не проявляет здоровой алчности, хмуро смотрит на немецкий мундир и плачет по поводу и без, – они безнадежно испорчены большевизмом и почти наверняка состояли в комсомоле, слухи о половой распущенности в котором, похоже, всего лишь слухи. Я не стал делиться с ним своим пока что скромным опытом и отчасти сходными выводами – делать предметом пустых разговоров имена Валентины и Нади казалось мне кощунственным и диким. К тому же Валя проявляла не алчность, но здоровый интерес к симпатичному человеку, весьма и весьма приличному на фоне иных иностранцев, наводнивших ее страну.

Мои размышления прервал знакомый голос.

– Добрый день, друзья мои!

Я вскинул голову. Возле стола, деликатно поддерживая под локоть уже виденное мною белокурое чудо, стоял оберштурмфюрер Лист. Мы трое поднялись и поклонились, Грубер даже поцеловал даме руку. Я тоже изобразил движение в указанном направлении, но остался на месте, смущенный обращенным на меня странным взглядом оберштурмфюрера. Ужин мы продолжили впятером, благо наш стол был достаточного велик.

Во время завязавшейся между интендантом, пропагандистом и сотрудником службы безопасности беседы – они говорили о наших потенциальных союзниках в России – я предпочитал отмалчиваться. Лишь изредка подливал даме Листа вина, и она, мало интересуясь мужским разговором, награждала меня улыбкой, являя городу и миру все тридцать два еще не тронутых временем и кариесом зуба. Похоже, не будь рядом с нею Листа (или не будь тот столь важной и опасной персоной), она бы явила мне и кое-что другое. Склонность русских женщин к выходцам с жаркого юга представлялась мне очевидной – равно как и факт, что не каждая из них отличалась Валиной разборчивостью и тонким пониманием людей. Признаюсь, я понемногу стал надеяться, что вскоре почувствую на своей ноге прикосновение лакированной туфельки. Вовсе не потому, что этого хотел, но чисто из спортивного интереса – чтоб хоть самую малость насолить надоедливому эсэсовцу. Он, конечно, не сделал мне ничего плохого, но такова сила наших предубеждений. Тем более что роскошный бюст таврической Венеры заслуживал внимания подлинного ценителя – на коего Лист походил гораздо в меньшей степени, чем я.