Виктор Костевич - Подвиг Севастополя 1942. Готенланд

– Ну ты же это, человек у нас образованный.

Возражать я не стал. Стало даже любопытно – у него-то что за надобность в образованных людях?

– Ну и? – спросил я с легким высокомерием.

– Письмишко помоги смастрячить. Есть у меня одна краля на станции Тайга. Хорошая баба, не шалашовка какая. Из спецпоселения, давала чисто по любви. А любила меня. Четыре месяца подряд.

Лицо у Мухина сделалось блаженным – как у сибирского кота, что нажрался ворованной сметаны. Глядя куда-то вдаль, он доверительно посвятил меня в специфические детали своих романтических отношений.

– Как раз между ходками было, последней и предпоследней. Мне товарищ Нечитайло, умный мужчина, сразу сказал – ты, говорит, парень шустрый, на воле не засидишься, так что вали отсель и до скорого. Но свой кусок от человеческого счастья я отхватить успел. Мы потом, перед судом, сговорились с ней писаться, да я всё никак собраться не мог. И она мне не писала, сучка подзаборная, так что был я в великой обиде. А сегодня вот вспомнил вдруг, сердце прогрелось, дай-ка, думаю, черкану, любовь она и на фронте любовь.

Я понял, что он не отвяжется. Усталым голосом спросил:

– Бумага есть, карандаш?

– Уже имеется, нашел.

«Интересно, у кого спер?» – подумал я и сказал:

– Ну диктуй.

Мухин несколько смутился и приобрел вдруг вид, в котором смог бы вызвать у незнакомых людей симпатию.

– Знаешь, ты бы там сам, это, написал всё, что надо, а я прочту, это, и подпишу. Ты, это, сделай. А я тебе патронов отсыплю. Мы как раз достали там кой-чего, запас карман не тянет, скоро начнется, сам понимаешь, короче.

Привалило же мне счастья, всего за единственный день. Сначала зацепило. Потом немцы и капитан. Теперь выступление в качестве Сирано де Бержерака. И главное, для кого. Одна отрада – газеты в сидоре, да и те – надолго ли?

– Но хоть примерно-то о чем? – взмолился я.

– Ну… Воюем там… Геройски бьемся, себя не щадим, море, солнце, город русской славы.

– Про море и город русской славы не годится – военная цензура не пропустит. Указание на расположение части.

– Ну там загни как-нибудь, чтобы картина была. Как в Третьяковском музее.

Я взял и написал всё, что он хотел, стараясь, чтобы никто не приметил, чем я занимаюсь, а то набегут ведь охотники – Пимокаткин, Иванов и прочие земляки. Им-то я бы даже с большим удовольствием написал, чем Мухину, но, как говорят несознательные продавщицы, вас много, а я одна. Пинский опять же имеется. Пообразованнее, чем я.

В основных чертах мое сочинение Мухина удовлетворило.

– Только надо еще чуть-чуть художества прибавить. Чтоб как у Репина было, когда запорожцы, это, турецкому султану. У моей Марфутки как раз над койкой висело – видал такой портрет?

Во мне проснулось качество, из-за которого мать обзывала меня «сибирской язвой».

– Так ты кому пишешь – женщине или Адольфу Гитлеру?

– Я пишу женщине. В общем и целом любимой, – серьезно объяснил мне Мухин. – Но Гитлер с евоной шайкой должен свое получить во всяческом случае. Понял? Все-таки фраер ты, Леха.

Я состроил глумливую рожу.

– Да вот не довелось в уголовники пойти.

Ответ мой Мухина удивил.

– Я не уголовник, Лёша. Я – бытовик.

– Существенная разница? – сыронизировал я не к месту.

Взгляд Мухина выразил разочарование в моих умственных способностях.

– Ну ты даешь, парень, – протянул он, разведя руками. – Основополагающих вещей не понимаешь. Уголовник – это настоящий вор. А бытовик – не фраер, конечно, как ты, но… Хотя, спору нет, человек я был уважаемый. И чему вас только в школе учат. Десятилетка…

Далась же им моя десятилетка. Я снова взялся за карандаш, изобретая, как бы органичнее припечатать шайку Гитлера в письме к любимой в общем и целом женщине. Освоившийся в непривычной роли Мухин подсказал:

– Ты, главное, там про двуногих зверей не забудь.

– Каких еще зверей?

– Я же сказал – двуногих! Гансов, значит. Ты меня удивляешь, Лёха. Надо же хоть изредка газеты читать, не все на жопу переводить.

Я молча вставил «двуногих зверей». Одобрив окончательный вариант, Мухин как бы невзначай полюбопытствовал:

– Как твои новые котлы?

– Чего?

– Ну эти, которые тебе старшина отвесил.

Я ничего не сказал. Снял с руки часы и сунул в карман гимнастерки. После случившегося за день я начисто о них забыл. А теперь не мог на них смотреть. Мухин истолковал мое действие по-своему.

– Это, Леха, верно, ценная вещь, надо беречь от всяких там разных. В два счета свистнут. А лейтенантик наш кругом дурак, я это всегда говорил. Не мужик. Разорался, как баба. Тебя обозвал словами – за что, спрашивается? Теперь вон обратно залупается, комбата науськивает. А было бы с чего. Правильно я говорю, Лёш?