Николай Внуков - Когда гремели пушки

1943-й год. Осень. Уже неделю бригада ведет бои, ожесточенно продирается сквозь немецкие гарнизоны, засады, огнем отряхивает погоню.

Наконец, кажется, оторвались. Бригаде нужна передышка: люди смертельно устали, много раненых. Хорошо бы принять самолеты с Большой земли!.. Но самое важное сейчас — точная информация о противнике.

В лесу растут неприхотливые партизанские шатры, раздается говор, возгласы, бегут по сучьям первые трескучие огоньки костров.

«Марию к командиру! Хрусталеву к командиру!..» — летит по цепочке нетерпеливый зов. И она идет, торопится, перепрыгивает корневища, покачиваясь на ходу от усталости. Страшно хочется спать.

Герман раскладывает перед нею карту, достает записную книжку.

— Надо идти, Мария, — говорит он. — Адрес… пароль… Там наш человек — Николай Иванович Лапин.

У нее режет глаза, слабость, ноги будто ватные.

— Есть! — говорит она. — Через час буду готова.

— Надо идти сейчас, именно сейчас! — повторяет командир. И его лицо обтянуто сухой кожей, а глаза блестят лихорадочно. Уже какие сутки на ногах! — Надо, Мария…

Из леса выходят втроем: два разведчика-партизана и она. Двоим разведка более близкая — окрестности лагеря до ближайшей деревни; ей — далекая, в деревню Сивково.

Тихо, мирно вокруг. Веселый вольный посвист лесных пичуг. Густая свежая зелень ранней осени. Проселочная дорога мягко пружинит под босыми ногами. Идти без обуви холодновато, зато маскировка.

Они осторожно выходят из леса. Перед ними — кусты и поле. Вдали — меловые штрихи берез и черные избы. Дорога, набитая колеями, бежит к деревне. В колдобинах стоит студеная дождевая вода.

Мария споласкивает лицо, и глазам становится легче, и самой дышится свежее, острей становятся чувства.

Вот и первая хата. Разведчики заходят в нее, но там пусто — никого, и они оставляют брошенный дом.

Вскоре пришла пора прощаться.

— Ни пуха ни пера тебе, Маша! — пожелали парни.

— К черту, к черту! — улыбается она.

…Кажется, удачно вышла, и скоро большак. Никто не видел ее; кто она, откуда — никто не знает… Теперь докажи, что эта босая женщина в линялом ситцевом платье — разведчица партизан.

А через тридцать минут, при выходе на большак, ее схватили. В голосе Хрусталевой неподдельное удивление. Так ей и положено по легенде — она беженка, ищет пристанища и работы. Эти прохвосты, фашисты и полицаи, схватили ни в чем неповинного человека. Что они могут знать?! И в голосе поэтому нотки искреннего возмущения. А полицаи издевательски ухмыляются. «Давай, давай!» — толкают ее в повозку. Отчего они так уверены? Где оплошка? Когда, почему? Но вида Мария не подает, глубоко прячет липкий, противный страх.

Работа в разведке приучила Марию к крайней осторожности. «Я не только с чужими, но со своими лишнего слова не говорила. Вот они все, в первом полку, мои хорошие друзья-товарищи. Придешь с задания — и накормят, и напоят, и лакомство какое приберегут, и душевную ласку… И всякое случалось: себя не жалеют, а из передряги вытащат. Но чтоб о деле с кем — ни-ни!»

Это заметно даже сегодня. Поддавшись воспоминаниям, вся там, в 1943-м, Мария Арсентьевна вдруг смолкает (я спросил о чем-то секретном), секунду мнется, взвешивая — говорить или нет? Все это длится мгновение. Потом она спохватывается, с улыбкой, облегченно всплескивает рукой: дело давнее!

Тогда это был ее единственный шанс — молчание, игра в простушку, естественность. Вытравить самую память о партизанском отряде, о себе — партизанке, о том, как втискивается при стрельбе автомат в ладони… Нет-нет! Беженка, ищу пристанища и работы… Впереди молниеносная игра нервов. Игра высокого класса — лучше, чем актерская, — до полного самоотречения.

Первый допрос. Мария держится просто, сразу и естественно реагируя на любые вопросы, пугаясь угроз и отстаивая свою невиновность. Между ней и следователем — стол. На углу стола, словно случайно и очень заманчиво, лежит пистолет. «Так я, дура, и цапну!» — язвит она про себя в адрес следователя.

Мария Арсентьевна преображается, вспоминая первый допрос, и, как многие общительные русские женщины, передает эпизоды не опосредствованно, а в лицах, с мимикой и интонациями врага, иногда изображая фашистов гротескно, шаржированно и поэтому более характерно, более истинно. Она привстает. Глаза ее, я уверен, видят перед собой и лицо врага, и его глаза, и стол, и пистолет на углу. Гитлеровец ждет, ведь он приготовил для нее ловушку.