Николай Внуков - Когда гремели пушки

После всех бурь и войн — величайших гроз на земле — воскресное радио стало приглашать демобилизованных солдат на мирные стройки, в том числе и поднимать из пепла город поэта — город Пушкин. Не раздумывая, я принял решение ехать на эту почетную стройку и уже через несколько дней шагал под Шушары, в землянку, где жили мок мать и отчим.

И вот я иду вслед за электрическими столбами. За плечами вещмешок, в нем и моя солдатская подушка, видевшая столько стриженых солдатских голов и всяких приключений на расстрелянных военных дорогах.

У Московского шоссе я быстро нашел четыре землянки, но все они были пусты. Я стал кричать и, взяв в одной из них немецкую винтовку, выстрелил. И вдруг где-то под землей раздался слабый глухой голос: «А-а!» Я закружился на одном месте.

Голос под обвалившейся землянкой! Сбросив все — и вещмешок, и шинель, — я стал лихорадочно раскапывать под мелким дождем тяжелую глину и выворачивать бревна. Хорошо, что здесь было в достатке топоров и лопат… Так я откопал заживо погребенных самых близких своих родственников. Что они там испытали, мне знакомо. «Да, — подумал я, — обвалы бывают не только в горах Кавказа…»

А с подушкой опять приключение: пока я был занят спасательными работами, ее намочил дождь. Пришлось положить ее на треногую скамейку, к времянке. «Пусть просохнет!» — решили мы. А среди ночи всех троих разбудил надсадный кашель, мы задыхались. Оказалось, что кто-то нечаянно столкнул подушку к неостывшему боку печки-времянки, она загорелась и начала чадить.

«Вот, — подумал я, — огневые годы прошла — не вспыхнула, а тут — на тебе!»

При темном свете коптилки я обернул погашенную солдатскую подушку плащ-палаткой и положил ее себе под голову: «Целее будет…»

В мирную жизнь я входил без всякой передышки. Пришлось устраивать новоселье в соседней землянке, лопаткой выгребая из нее грязь и лягушек, которых я не переношу.

С этого дня мирная жизнь закрутила меня, завертела надолго, как это и бывает, особенно после фронта.

Не заболей я так крепко гриппом, может быть, и доныне некогда было бы вспомнить о моей «солдатской подушке» и о наволочках, которые сшила мать. Это была ее последняя забота обо мне.

Почему так стремглав и куда летят годы?! Теперь уже седую голову кладу я на мою солдатскую подушку и вижу иногда далекое-далекое: наши фронтовые дороги и летящие по ним зеленые стрелы автомобильных колонн. Как ни быстро мчались они, а жизнь обогнала их. Они где-то там, позади, в обозе воспоминаний…

Воспоминания!.. Да, это тоже своеобразная «машина» мыслей, делающая «задний ход» вплоть до самого детства. И сколько раз вздохнешь, пока делаешь этот «задний ход» в прошлое?..

На «солдатской» подушке часто снятся мне и дорогие лица однополчан. Иных уж нет…

В 1958 году, когда умерла мать (есть ли на свете большее лихо, чем эти два страшных слова: «умерла мать», — они оглушительны и страшны, как горный обвал!), я сказал:

— Положите в гроб маме мою «солдатскую» подушку!..

И это сделали.

И вот после похорон я лежу на диванчике и обжигаюсь слезами. И вдруг вскочил на ноги. «Что это? Галлюцинация?» Передо мною «солдатская» подушка! Откуда?!

Оказалось, что соседи, зная историю этой подушки, заменили ее перед самыми похоронами другой.

Вот почему «солдатская» подушка со мной и поныне!

В лучшем магазине города Пушкина я купил для нее новую наволочку, серо-голубого цвета, с большими синими цветами.

Серо-голубой цвет пусть напоминает дорогу, а синие цветы — кавказское небо. Это мой подарок подушке: наступил великий праздник — День Победы и ее двадцатипятилетие.

Совсем недавно я увидел на «солдатской» подушке сон.

Мне приснилось, будто я снова молод и снова служу на Кавказе. Бесконечная колонна нашего автополка спускается с облаков по Военно-Грузинской дороге. Отвесно оттуда же падает Терек, и кажется, что остроконечные горы прокололи своими гранитными пиками небо и его голубизна ринулась в дарьяльскую бездну. Я любуюсь этим и спешу навстречу автомобильной колонне. Неожиданно, как это бывает на юге, на землю падает темень. И вдруг в мою машину влетает осколок снаряда. От пуха в кабине нельзя дышать. Я останавливаю «студебеккер», выхожу из машины, и тотчас же ко мне подбегает писарь Горшков и начинает меня успокаивать. «Ерунда это, Ваня, — говорит он, — только дверцу пробило и подушку нашу ранило, тебя же не задело… А пух соберем. Не впервой!»