Николай Внуков - Наша восемнадцатая осень

— Бросай! Бросай, тебе говорят!.. Взрыв!! — вскрикнул военрук, отскакивая в сторону, и тут до Вити наконец дошло. Он сделал короткий судорожный замах и бросил РГД в сторону окопчика.

Граната, кувыркаясь, взлетела вверх, как бы повисла над бруствером, и вдруг исчезла в ярко вспыхнувшем дымовом облаке. Что-то раскаленное, будто капли расплавленного свинца, обрызгало мне ноги, обожгло левую руку, рядом со мной кто-то охнул и опустился на землю.

И наступила тишина.

В сером, колеблющемся тумане плывут передо мной испуганные лица ребят, военрук с перекошенным ртом, как бы остановившимся в крике, Витя Монастырский, отставивший ногу, будто позирующий фотографу, изрытый индивидуальными ячейками полигон.

Затем все приходит в движение.

Ребята окружают военрука и Витю, разноголосо галдят.

— Что же ты ее сразу… с боевого взвода? — растерянно говорит военрук. — Еще секунда и… человек десять… и сам тоже… Деточка.

Резко обернувшись, он прыгающими, виноватыми глазами оглядывает ребят.

— Задело кого-нибудь?

Задетых оказалось шесть человек.

В поликлинике из моих ног и руки хирург вытащил четыре осколка, У самого Виктора оказалось одиннадцать ран. Сильнее всех пострадал Миша Усков. Ему пробило бедро левой ноги и глубоко вспороло на груди кожу.

На следующий день военного дела у нас не было. Не было его и на третий, и на четвертый день. Только через неделю в школу назначили нового военрука. Знакомясь с нами, он с любопытством разглядывал каждого. Потом, захлопнув классный журнал, сказал:

— Просто не верится. Один случай из тысячи… Она ведь была с оборонительным чехлом.

И опять меня охватывает дрожь, как тогда на выходе из военного городка, когда мы ступали по маленьким воронкам, выбитым пулями «хейнкелей» в сухой земле. Ведь я очень ясно видел, как одна раскаленная струя прочертила песчаную дорожку у самого крыльца штабного домика. Совсем рядом с Цыбенко. В каком-нибудь метре от него, А сержант как будто этого и не заметил…

Где-то впереди слышен заливистый собачий лай. Или мне это почудилось? Я напрягаю слух. Нет, я не ошибся. В темноте лают собаки. Теперь уже не одна, а несколько. Я чувствую горький запах кизячного дыма и горелого овечьего сала. Что это? Одинокий пастушеский кош или…

Как вдруг невыносимо тяжелы стали карабин и перевязь с патронами! Я пошатываюсь. И нога, о которой я забыл, вдруг снова напоминает о себе жгучей болью. Скорей бы остановиться, присесть, сдернуть с нее пудовый сапог… И немножечко подремать, привалившись к чему-нибудь усталой спиной.

По сторонам дороги становится еще темнее. Будто сдвинулись молчаливые глыбы скал, сжали пространство, сжали ночь, задавили эхо и оставили только узкий проход вдаль, в неизвестность. И вдруг в этой темноте возникает окно. Маленькое окно с крестообразной рамой и с керосиновой семилинейной лампой на подоконнике. Желтый свет лампы широким веером лежит на траве и кажется ослепительным после долгого мрака дороги.

Колонна останавливается.

От хвоста к ее голове пробегает сержант, придерживая рукой прыгающий на боку приклад карабина.

Наконец-то Аушигер!!

— Таперича, хлопчики, сюда слухайте.

Мы сидим на перевернутых касках и смотрим на Цыбенко, Сержант прохаживается перед нами, запустив большие пальцы рук под ремень гимнастерки. Это его любимая поза. Видимо, так ему легче разговаривать с нами. Мы уже заметили, что если руки у него свободны, то он теряется, все время похлопывает ладонями по карманам или поправляет пилотку и даже говорить начинает нескладно, спотыкаясь на каждом слове. Но как только руки находят свое привычное место, сержант снова обретает себя.

— Таперича, хлопчики, сюда слухайте. Командование приказало нам стоять здесь вместе с курсантами до особого распоряжения. То есть приписывают нас к здешнему гарнизону. Будемо учиться воевать. Ежели герман начнет наступать на Эльхоту, будемо драться. Вы в мене парубки що надо, и оружия у нас на цилу роту. От так.

«Будемо драться…» Удивительно просто все это у него. Если бы сейчас было мирное время и нужно было пилить дрова, он, наверное, тем же тоном сказал бы: «Будемо пилити дрова…»

— А сейчас, хлопчики… — Он тычет пальцем в сидящих ближе к нему. — От ты… ты… ты… ну и ще ты, пийдете со мной за сухим пайком. Щоб добре воевать, треба добре и кушать. У солдата такий закон; ремень потеряй, обувку потеряй, шинелку потеряй, усе можешь потерять, кроме винтовки и ложки, Без винтовки и ложки немае солдата. Розумиете?