Борис Орлов - Судьба — солдатская

— Очнулся я и понял: сейчас сюда гитлеровцы ворвутся. Кое-как выбрался из тряпья. Огляделся. Пулемет, весь искореженный, вплющило в стену, пулеметчик лежит убитый, а сапер… в луже крови. Голову кружит, к горлу тошнота подступает. Понял: как-то надо спуститься вниз и там зарыться в тряпье, а то… пропал. На четвереньках добрался до лестницы. Спустился… Только успел спрятаться в самой церкви, гитлеровцы и на самом деле пришли… В ушах звенит, но слышу, как между тюками ходят. Походили, поднялись на колокольню… Ушли… А меня жажда мучает. Вечером осмелился — выбрался из своего убежища. Автомат, думаю, надо подобрать или винтовку хотя бы. Губы пересохли. Сил нет туда лезть, но залез. Там ничего уже не было. А тела убитых ребят, видно, сбросили вниз — в этот вечер они лежали под колокольней… Спускаюсь с колокольни, иду по церкви, придерживаясь за стену, и вдруг слышу — журчание. А там, в комнатенке сбоку, кран с водой… Не он бы, так пришлось бы к колонке пробираться ночью. Жажда мучила…

Соня, успокоившись, нежно смотрела ему в глаза, улыбалась. Изредка тяжело вздыхала. Когда снова вошла мать и взяла, чтобы спрятать, Зоммерово солдатское обмундирование, Соня скатала постель и, направляясь с ней в комнату, ласково проговорила:

— Пошли туда.

В комнате они сели на кушетку. Зоммер опять стал рассказывать о своих мытарствах в церкви. В это время послышалось урчание моторов. Заскочившая к ним в комнату мать прошептала:

— Германцы! Сюда идут!

Прятаться Зоммеру в обещанное подполье было поздно, потому что группа солдат из остановившейся на улице колонны уже подходила к крыльцу, а западня находилась в коридорчике. Выскочивший было в коридорчик Зоммер растерянно посмотрел на Соню и попятился обратно в комнату.

Соня толкнула Зоммера на кушетку.

— Сиди, да и только. Муж, и весь сказ.

Зоммер сел. Стараясь овладеть собой, принимал спокойный, независимый вид.

Когда немцы вошли в комнату, Зоммер неторопливо поднялся. По привычке заложив большие пальцы под пояс брюк, как под ремень на гимнастерке, убрал назад складки.

— Злужил? — спросил его старший немец, да так громко, будто обращался к глухому.

Зоммер понял, что этим жестом, по существу, выдал себя, и, приготовившись ко всему, ответил в тон гитлеровцу.

— Злужил… Давно злужил…

Утомительной пыльной дороге, казалось, не будет конца. Ноги переступали машинально, а она вилась с пригорка на пригорок, из ложбины в ложбину, бежала через густые вековые леса, через древние, не помнящие своего основателя и истории своей деревушки и все уводила на север, восточнее Гдова. Чеботареву уж четвертый раз пришла очередь нести станину от «максима», а привала и не думали делать. Торопились: огромная масса людей, разделенная на батальонные и ротные колонны с головной, тыловой и боковыми походными заставами, двигалась на северо-восток, чтобы где-то вновь занять оборону и насмерть биться с сильным, не выдохшимся еще противником. Связь с другими частями, оборонявшими УР, а потом занявшими оборону на реке Черехе к юго-востоку от Пскова и восточнее города, была потеряна, потому что прорвавшие оборону немцы оттеснили полк к северу от шоссе Псков — Ленинград. Знатоки среди красноармейцев говорили, будто теперь полк торопится к реке Луге, вдоль которой от нижнего ее течения, а точнее, Кингисеппского УРа до города Луги и южнее за время войны создан оборонительный пояс из укрепрайонов для прикрытия ближних подступов к Ленинграду… Сначала ждали, что гитлеровцы вот-вот насядут, а потом, когда надоело ждать и когда стали иссякать силы, перестали об этом думать. Просто шли, шли.

…Раскаленная жгучими солнечными лучами станина, втирая в тело соленый, настоянный на дорожной едкой пыли пот, больно давит плечи Чеботареву; и ему уже невмоготу, когда черный от загара и грязи Закобуня дергает его за рукав гимнастерки и показывает на станину: давай, мол, понесу, очередь. Чеботарев сходит на край дороги и, на ходу вцепившись руками в железо, помогает Закобуне перенести на плечи тяжелую, раскаленную станину. Тот, покряхтев, невесело улыбается. И все-таки не может обойтись без шутки, говорит:

— И докуда на сухом пайке держать будут? Так всю Русь-матушку пройдем и горячего не попробуем.

Петр молчит. Приставший к роте еще у Пскова корреспондент «Ленинградской правды» вынимает из кармана пиджака блокнот и на ходу пишет тупым, искусанным карандашом. «Опять записывает», — зло думает о нем Петр и смотрит на сбитые полуботинки корреспондента, на брюки, все в пыли, на почерневшую от грязи тенниску. Закобуня тоже смотрит на корреспондента. Смотрит изучающе. Смотрит и вдруг спрашивает его с ехидством в голосе: