Лев Шейнин - Конец «Графа Монтекриста»

Да, родиной. И, может быть, именно в простом этом слове, которое никто из них не решался произнести вслух, и надо было искать разгадку того нового, необычного, что вдруг засветилось в глазах этих людей и что так сурово и требовательно вело их вперед, на восток. И хотя все они были предоставлены самим себе и любой из них мог свободно и безнаказанно определить свой маршрут, свою судьбу, сделать свой жизненный выбор, — они продолжали шагать вместе, рядом, в строю…

В полдень они пришли в областной центр и построились у здания прокуратуры. «Граф Монтекрист» прошел в кабинет прокурора и коротко объяснил ему суть дела.

— Гражданин прокурор, — сказал он, — имею доложить, что с марша прибыли заключенные из Энской исправилки.

Прокурор выглянул в окно и увидел группу людей, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу и выжидательно заглядывавших в окна его кабинета,

— А вы, собственно, кто такой? — спросил прокурор, с интересом разглядывая курносую, задорную физиономию «графа», его запыленный бушлат и пышную, затейливо завязанную чалму из старой рогожи на его голове.

— Уполномоченный, — с большим достоинством, не моргнув глазом, ответил «граф». — Ихний уполномоченный. Фамилия — Мишкин, статья 74-я, вторая часть.

— Срок? — коротко опросил прокурор, сразу сообразив, что имеет дело с человеком бывалым, который поймет его без лишних слов

— «Петух», — ответил Мишкин. — Имею «четыре «ногтя», но без поражения прав.

— За что прежде судились?

— По той же специальности, — по-прежнему серьезно ответил «граф». — Исключительно, гражданин прокурор, страдаю за драки. Сызмальства мучаюсь зудом в руках, и, если месяц не заеду кому-нибудь в ухо, нервы не выдерживают, честное слово… И даже начинаются головные боли. Я уж и к врачам обращался, да все без толкуй. «Современная. — говорят, — медицина еще до вашей болезни не дошла. Если там насчет туберкулеза или камней в печени, то, — говорят, — пожалуйста и милости просим, а насчет рукоприкладства наука пока бессильна.

— А где же конвой, путевка? — перебил его прокурор.

— Разрешите доложить, конвой ввиду военной обстановки добыть не представилось возможным. Который в тюрьме был, то снарядом поубивало, а двое несознательных дали драпу. Так что, хоть и не по своей воле, по оказались мы вполне на свободе. Самоходом отошли. Оно, конечно, без конвоя как будто и непривычно, но где его сейчас возьмешь? К тому же время военное — капризничать не приходится. Но ничего, прошли довольно аккуратно- потерь и побегов нету. Один только с немцами остался, паразит…

— Фамилия? — спросил прокурор.

— Моя или паразита? — не понял Мишкин.

— Его, — ответил прокурор.

— Трубников, — произнес Мишкин и, вздохнув, добавил: — Ну, а как теперь насчет благоустройства? Куда прикажете садиться?

«Граф Монтекрист» родился, рос и воспитывался в том самом городке, в котором война настала его в качестве обитателя местной тюрьмы. Последнее обстоятельство не очень смущало «графа», поскольку за последние годы оно было для него довольно привычным. Четыре судимости, которые «граф» имел в свои двадцать лет на личном счету, успели приучить его к тюремной обстановке. Он в совершенстве овладел уголовным жаргоном, усвоил нравы и обычаи своих товарищей то камере и отлично разбирался в своеобразной психологии мелких уголовных преступников. Не брезгуя подобной компанией, «граф», однако, никогда не забывал, что сам он не совершил за свою жизнь ни одной кражи и что своими судимостями он обязан главным образом чрезмерно веселому нраву, и непреодолимой склонности к уличным дракам. Из всех статей уголовною кодекса Мишкин считал для себя приемлемой только одну — 74-ю, в тексте которой отлично ориентировался.

«Одно дело, — размышлял про себя Мишкин, — сидеть за озорство, за хорошую драку, за дебош в клубе с разбитием стекла и снятием штанов с заведующего, а уж совсем другое — пойти на воровство пли грабеж, увести лошадь или там корову и вообще покуситься на чужую собственность. Это уже совсем неблагородно и некрасиво.

В тюрьме «графа» любили за острый язык, за необыкновенное умение рассказывать всякие веселые истории, а главное — за то, что был он человеком слова, никогда не заискивал перед начальством, всем делился с товарищами и не давал спуска нахалам.

«Настоящий парень, — с уважением отзывались о нем уголовники, — и котел у него варит, и себе цену знает, и других в обиду не даст. Конечно, «деловой» из него не выйдет, сидит он всегда исключительно по идейности рук, дерется без толку, но и фраером тоже назвать нельзя».