Наль Подольский - Повелитель теней - Повести, рассказы

— Что поделаешь, тетушка, — хихикает кто-то, — Игра есть Игра.

Рядом тем временем мальчик, в пиджачке и клетчатом галстуке, исподлобья косясь на старушку, что-то тянет с карты к себе.

А со мной — непонятное: трудно дышать и еле стою на ногах.

— Прекрасно, на сегодня достаточно, — командует клювоносый, — любезнейшая племянница, вы законный трофей короля. Ах, король, какой вы счастливчик!

Яркий свет, длинный стол накрыт к ужину, скатерть слепит глаза. Перед каждым прибором багровый бокал. Нас сажают на почетное место.

Все жуют молча, тишина, только хруст челюстей.

Однорукий старик, пухлый, с детским румянцем, первый тянется за вином:

— Чего же мы ждем? За удачу! За успех Игры!

— Вы правы, любезный родственник, — поднимается клювоносый, и старик, как нашкодивший школьник, отставляет бокал.

— Мы пьем за прелестную пару, за бурлящую юную кровь, — клювоносый чокается со мной и племянницей, — и конечно, любезный родич, мы пьем за успех Игры! — чокается со стариком.

— За успех… за успех Игры… — шелестят над бокалами губы.

А старуха совиным взглядом смотрит злобно и горестно и бормочет что-то другое, проливает на стол вино. Чувствую: сзади, над шеей, нависли костлявые пальцы, надо бы оглянуться — и не хватает сил.

Я устал. Опираюсь на стол, слипаются веки. Но мне спать не дают, тянут за руку.

Открываю глаза с усилием. Белый призрачный свет, пустой стол, все ушли, осталась одна племянница, она тянет меня за рукав.

— Тебе нужно поспать, идем.

Взгляд неласковый, смотрит в сторону. Разеваю, как рыба, рот, язык еле ворочается:

— Чем я… тебя… рассердил…

Отводит глаза, берет за руку, ведет за собой, как ребенка.

— Осторожно, порог. Не споткнись.

Спотыкаюсь. Она наготове: поддерживает и не дает упасть.

Еще долго идем. Полутьма. Натыкаюсь на что-то и на этот раз падаю. Падаю приятно, на мягкое. Это кровать.

Не хочу отпускать ее руку, боюсь, что уйдет. Она поправляет подушку и садится рядом со мной. Я пытаюсь приподнять веки, но она накрывает глаза мне ладонью:

— Спи, не стесняйся. Игра отнимает все силы. Дядюшка толкует не зря о юной горячей крови.

Вижу близко ее глаза и в них вижу жалость. Хочу спросить: почему? Но на это уже нет сил…

Просыпаюсь от радости: ощущаю тепло ее пальцев губами. Голос строгий, но в нем слышу улыбку:

— Поднимайся, давно уже день! Ты проспишь все на свете, в том числе и меня.

— Тебя — ни за что. — Прижимаюсь к ее ладони щекой. А в памяти спряталась тень, копошится где-то соринка. — На что ты вчера рассердилась?

Взгляд веселый, но губы упрямо поджаты.

— Не скажу.

Я тяну ее за руку, она же со смехом старается не упасть на меня. Кажется, я догадался.

— Слушай: я сделал что-то не так, а ты не хочешь сказать из-за каких-то правил?

Отводит глаза.

Обнимаю за плечи и пытаюсь заглянуть ей в лицо — отворачивается, смеется, смотрит вверх или в сторону, и никак не поймать ее взгляд. Внезапно она наклоняется, быстро, как будто клюнув, целует меня и убегает прочь. Издалека, из-за двери, радостный голос:

— Вставай!

Мы на улице. Солнце и снег. Разноцветно сияют сосульки. Бродим по пустырям, по дворам, перепрыгиваем канавы, даже лезем через забор поглазеть на старую церковь. О чем-то важном молчим, болтаем — о пустяках и чему-то все время смеемся, знакомимся с бродячими кошками, лижем сосульки — одним словом, вдвоем принимаем во владение город и во всякую мелочь вникаем вместе, не разнимая рук. Даже пульс у нас и тот одинаков, это мы проверяли вполне серьезно.

Нам навстречу — гигантская серая глыба, бетон и стекло: кино. Входим в фойе. По воздуху летают большие рыбы, акулы из прозрачного пластика, в брюхе у каждой — сиденья, и в обнимку катаются парочки. Акулы взмывают, пикируют, делают мертвые петли, и девицы от страха визжат, а парни хохочут.

Я присматриваюсь к акулам. Что-то в них мне не нравится. Вроде бы — просто игрушки, наподобие больших воздушных шаров, и люди выходят из брюха довольные и невредимые. Но есть в них коварная акулья повадка, что-то от настоящей, живой и опасной акулы, и я продолжаю присматриваться. Вот одна из них отбилась от стаи, как мне кажется исподтишка, и кружит под потолком, пишет восьмерки между колоннами из бетона, а потом воровато плывет в дальний и темный угол, туда, где ее не видит старушка в сером халате — акулья надсмотрщица. Вижу — парочка в брюхе акулы становится все бледнее, стирается окраска одежды, и оба становятся вдруг прозрачными: акула переварила добычу. Лениво и сыто она возвращается и ложится как ни в чем не бывало у стойки буфета на пол, и еще разевает пасть, будто люди только что вышли. Подходит старушка со шваброй, подметает в полиэтиленовом брюхе и выбрасывает, ворча, две шапки: