Сергей Жадан - Красный Элвис

— У вашего друга, которого, как вы сказали, вы спасли от смерти, и у его мамы.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что ваш друг в течение длительного времени регулярно занимался сексом со своей мамой. В частности, в период, когда вы, по вашим словам, спасли его от смерти.

— Спас, спас.

— Возможно, зря.

— Стойте, а вы откуда знаете?

— Я его врач, у нас с ним нет тайн. Уже нет.

— Ебнуться можно.

— Можно, именно это с ним и случилось.

— И что теперь?

— Ничего. Он у нас уже второй год.

— А она?

— Кто?

— Мама.

— Не знаю. Она его больше не хочет видеть. Возможно, от этого он, как вы выражаетесь, и ебнулся.

— Подождите, вы что, хотите сказать, что, когда мы с ним вместе учились, он спал со своей мамой?

— Именно это я вам и хотел сказать.

— Со своей собственной мамой?

— Ну, другой у него, очевидно, не было.

— И он все это время с ней спал?

— Поэтому вам, — зав. отделением занервничал, — лучше с ним не встречаться. Понимаете, для него вы человек из той жизни, с того света, от нее, одним словом.

— Да, я понимаю. Скажите, чем я могу ему помочь?

— Помочь? — доктор посмотрел на меня с интересом. — Молитесь за него.

— Я не умею. Лучше я куплю ему апельсины.

Я уже третий час сижу на автобусной остановке, на самом выезде из этого города идиотов, солнечного заповедника даунов, дорога пуста, святые покинули этот солнечный город с пятьюдесятью тысячами населения, убрались, прихватив свои манатки, оставив несколько сотен псих-больных сограждан, что выращивают лук, дикий чеснок и апельсины, просыпаются каждое утро в апельсиновых рощах и хором поют осанну какому-нибудь херувиму, больному на голову святому, под чьим бдительным оком совершают они свое многолетнее паломничество с одного края пустоты на другой, я допиваю бутылку, плачу, не жду уже никакой автобус, вряд ли я смогу отсюда куда-нибудь уехать, это конечная, сонные психбольные дети в белых пижамах приходят сюда по утрам, долго вглядываются в небеса над пригородом, и дыхание их пахнет сладкими апельсинами.

Я сидел и думал обо всех своих знакомых, обо всех друзьях, о тех, кто умер, и тех, кому удалось выжить, о юных и рано постаревших, искалеченных, сошедших с ума и потерявшихся в этой жизни детях великой страны, что не побоялись заявить о себе миру, не побоялись дать ему отпор, как он их ни ломал и ни обламывал, обо всех, кого предали, и обо всех непобежденных, я подумал о маме Боба, вспомнил ее волосы, ее белье, ее слезы, потом вспомнил Боба и почувствовал, как хорошо я его понимаю, особенно теперь.

…Теперь, когда ты вернулась домой и мы все тебя вспоминаем, иногда разговариваем о тебе, спрашиваем друг друга, нет ли от тебя вестей и почему ты нам, своим друзьям, так редко пишешь, мне тоже иногда приходится задумываться над отдельными словами и предложениями, над тем, что именно ты хотела бы прочесть в моих письмах, о чем тебе написать, и понимаю, что писать мне не хочется, даже о погоде, особенно о погоде.

Я не так уж много видел в жизни, а из того, что видел, почти ничего не понял, возможно, что-то еще изменится, хоть я в этом сомневаюсь, знаешь, есть вещи, которые я уже вряд ли пойму, потому что мне, наверное, и не нужно их понимать, слишком уж они замороченные. Нам в основном приходится общаться со свихнувшимися жителями нашей удивительной планеты, с просто поразительными уродами, и, должен признаться, мне с ними интересно, надеюсь, им со мной тоже. В этой жизни слишком много несчастий, думаю, ты и сама это понимаешь, можно сколько угодно трепаться о спасении и справедливости, но тот, кто так все придумал, вне всяких сомнений, ошибся, я в этом уверен, я его, конечно, не обвиняю, но старику определенно следовало бы изменить некоторые вещи. Даже и не знаю, с чего ему стоило бы начать, в конце концов, не мое это дело, я бы и сказать ему всего этого не смог, даже если когда-нибудь выпала бы возможность, в чем я тоже сомневаюсь. Так или иначе, но мы с тобой родились именно в это время, и, возможно, единственное, что требуется от нас, это держаться за него, за это хреново время, не предавать во что бы то ни стало, для этого, очевидно, нам и выпало наше сладкое детство, наши фантастические сны и видения, что разрывали нам головы и раскалывали, как большие зеленые яблоки, наши сердца, теперь мы просто обязаны держаться за те годы, за годы, в которые мы мучились и побеждали, и даже если это того не стоит (а это того не стоит), мы с тобой обязаны досидеть до конца сеанса, хотя бы для того, чтобы после всех титров, после всех имен и благодарностей, после всей господней мутоты, после года выпуска и даты релиза прочесть все же, что во время съемок этого блокбастера ни одна живая душа не пострадала.