Сергей Жадан - Красный Элвис

Вся твоя жизнь — борьба с системой. Причем ты с ней, блядь, борешься, а она на тебя даже внимания не обращает. Она, едва ты останавливаешь ее на улице и начинаешь валить прямо в глаза все, что думаешь, демонстративно отворачивается к случайному прохожему и спрашивает, который час, сбивая весь твой пафос и оставляя тебя один на один с твоими протестными настроениями. Почему они выстраивают передо мной бастионы и линии обороны? Почему они лишают смысла мои попытки поладить с ними? Зачем им мое отчаяние — неужели они получают от этого удовольствие? Ужасные средневековые процессии, жестокие души контрабандистов, ненависть и обреченность курьеров и погонщиков караванов, которые пытаются протиснуться сквозь неприступные стены границ вместе со всем своим преступным товаром, вместе со всем нелегальным бизнесом, не понимая, откуда взялись эти пропасти в теплом августовском просторе, кто разделил их караваны на чистые и нечистые, кто разделил их души на праведные и грешные, кто разделил, в конце концов, их визы на шенгенские и поддельные?

Тут вспоминается такая история. Один мой знакомый, с которым мы учились в университете, влюбился, что с ним, в принципе, случалось не так часто. Его девушка была филологом, учила иностранные языки, сука была редкостная, но он на это не обращал внимания, влюбился, одним словом. И вот она — я же говорю, сука — неожиданно решила поехать в Берлин на языковую практику. Он проводил ее на вокзал, долго и страстно обещая ее ждать, она вполуха слушала, на прощанье печально его поцеловала и поехала. А он с горя запил. Через месяц кто-то сказал ему, что она в Берлине вышла замуж — кинула родной университет, забила на языковую практику, нашла себе какого-то итальянца и вышла за него замуж. После этого он, как бы это правильно назвать, запил еще интенсивнее, пил целый месяц, завалил сессию, в какой-то момент остановился и пошел в ОВИР. «Стой, — говорил я ему, — куда ты поедешь? Эта сука снова кинет тебя». Но он не слушал, просил не называть ее так, говорил, что понимает ее: «Что ей еще оставалось? — говорил. — Она, — объяснял, — просто несчастная впечатлительная женщина, которая не выдержала разлуки». «Сука она!» — пытался я его убедить, но он даже слушать не хотел. В августе он получил паспорт и поехал в Польшу.

«Что-то случилось, что-то страшное и неотвратимое, что-то заставило ее предать», — думал он, стоя на польской границе и приглядываясь в августовских сумерках к колонне цыганских автобусов, груженных испорченными вьетнамскими телевизорами, глядя на машину «скорой помощи», ярко светившуюся в темноте, будто большая раковина на океанском дне, рассматривая трех растерянных польских таможенников, грузивших в «скорую помощь» студентку Ягеллонского университета. «Что-то, без сомнения, случилось, но все еще можно поправить, все еще может встать на свои места, все будет хорошо». Но он не знал главного — поправить никогда ничего нельзя.

В Хельме он купил у цыган шенгенскую визу. Цыгане долго торговались, предлагали купить у них партию телевизоров, предлагали купить у них белорусскую проститутку, выводили ее из автобуса, показывали. «Гляди, — говорили, — какая красавица». У проститутки не было переднего зуба, она была пьяная и веселая, все время кричала и мешала торговле, но цыгане не сдавались. Мой знакомый уже было согласился купить ее, но тут проститутка начала кричать слишком громко, и раздраженные цыгане загнали ее назад в автобус, вернулись и продали ему шенгенскую визу за двадцатку. «Все еще можно поправить, — думал он, — все еще можно поправить».

Поляки его не выпустили, взяли под арест, обвинили в подделке документов и депортировали домой. Дома он снова пошел в ОВИР. «Хочу оформить документы на эмиграцию, — сказал он, — на еврейскую эмиграцию». «Вы что, еврей?» — спросили у него. «Да», — ответил он. «Это с фамилией Бондаренко?» — засомневались в ОВИРе. «Да, — твердо стоял он на своем, — мои родители с Винницы, они выродки». «Полукровки», — поправили его. «Так что с эмиграцией?» — переспросил он. «Знаете, — сказали ему, — еще если б не ваша фамилия, может, мы что-то и придумали бы, но с такой фамилией какая может быть еврейская эмиграция?»

«Так что ж мне, — думал он отчаянно, блуждая августовским Харьковом, — из-за этой проклятой фамилии так и мучиться всю жизнь? Что ж мне, сдохнуть тут с этой фамилией? Что ж я теперь, до самой смерти буду вспоминать ее, ее теплую кожу, ее черное белье?» — вспомнил он белье, сел в поезд и поехал в Польшу. Преодолев польскую границу, он нашел в Хельме цыган и попробовал снова купить у них шенгенскую визу. Цыгане задумались. «Послушай, — сказали они, — видим, тебе действительно надо в Берлин, поэтому давай так: купи у нас проститутку». «Да вы заебали, — его отчаянию не было пределов, — зачем мне ваша старая кляча?» «Это кто старая кляча?» — вдруг обиделась проститутка и начала кричать, но цыгане быстро загнали ее в автобус и закрыли дверь на большой навесной замок. «Послушай, — сказали они ему, — ты не понял, мы ее тебе не просто так продадим, мы вас поженим, временно, ясное дело, заодно на вашей свадьбе погуляем, оформим вас как еврейскую семью из Витебска, переедете через границу, поможешь ей в бундесах скинуть партию японских телевизоров без кинескопов и благополучно разведешься. Тебе ж надо в Берлин?» «Надо», — печально сказал он. «Ну так в чем же дело? — удивились цыгане. — Гляди, какая красавица!» — взялись они за старое, боязливо косясь на автобус, в котором грозно кричала что-то белорусская проститутка. «Ладно, — согласился он наконец, — а фамилия у нее хоть еврейская?» «Еврейская, — успокоили его цыгане, — у нее чудесная еврейская фамилия, ее звать Анжелой Ивановой, это по первому мужу».