Игорь Редин - Синий роман

Чехов. Она читала Чехова. Книга не лежала, а стояла на столе, поэтому я без труда смог ознакомиться с содержанием обложки.

– Вы Чехова любите или он Вам просто нравится? – я без разрешения уселся за её столик.

– Люблю, – оказывается, у неё приятный низкий тембр голоса.

– В таком случае, нам больше не о чем беседовать, – я заинтриговал её.

– Почему?

– Потому что, кроме того, что он жил в Ялте, я о нём ничего не знаю, – я встал из-за стола и, оставив даму в некотором недоумении, вышел из вагона, на котором было написано "Ресторан".

Я обманул её. С писателем меня связывало нечто большее, чем просто проживание в одном городе. Как-то, возвращаясь домой с очередной пьянки, я решил сократить путь и пошёл напрямик через территорию дома-музея А. П. Чехова, где и прихватил с собой лёгкое летнее кресло. Оно косило под плетёную дорогую мебель. На самом же деле, ничем, кроме того, что стояло на балкончике домика Чехова, оно похвастаться не могло. Теперь это кресло стоит на моём балконе.

Русь пытался всучить поварихе вагона-ресторана десять рублей за то, чтобы она позволила ему почистить картошку. Деньги она взяла, а работу доверить ему боялась. Он, как всегда, был пьян. Я устал одёргивать его и поэтому просто прошёл мимо. До чего же это утомительно – быть папой великовозрастного оболтуса.

Как это ни странно, в нашем купе было тихо. К спящему Пузу я привык (до чего же замечательный клиент – накатил и в люлю. Никаких проблем), но спящий Базанов – это нонсенс. На всякий случай, проверив его пульс (пульсирует родимый!!!), я устало сделал зарядку, совершил десятикилометровый кросс, принял контрастный душ (в мыслях), присел и закурил. Проводник давно махнул на нас рукой и, произнеся только одну фразу: "Главное, чтобы было тихо", удалился.

Прошлой ночью у нас гостил армянин с автомобильным именем Рафик. Русь подарил ему женскую косметику, купленную, по случаю, у цыган.

– На хрена она мне? – спрашивал болельщик ереванского "Арарата".

– Бабе своей подаришь.

– А на хрена она ей? – почти кричал любитель "Ахтамара".

– Не кричи, – я опять выполнял незавидную роль отца или надзирателя, – в соседнем купе спят дети.

– Да-да, – перешёл на шёпот потомок гостеприимных хозяев клочка земли, приютивших ковчег Ноя, – дети спят, – ревер работал исправно, правда, частично он выполнял функции реверса.

– Всякая женщина любит косметику, – продолжал свою мысль Русь.

– А моя не любит. И знаешь, почему?

– Почему?

– Потому что у меня нет женщины, – и он громко рассмеялся.

– Рафик, тише.

– Да-да, – спохватился он и, переходя с шёпота на крик, выдал: – дети. В соседнем купе спят дети. Я их мамочку ебал.

Находиться дальше (или дольше) я там не мог. По счастливой случайности, мне повстречалась любительница Чехова. Ночь я провёл у неё, с ней, в ней. Самое приятное воспоминание, оставшееся от той ночи – это мой маленький Редин в объятиях её необъятной груди.

Эдик из Шауляя – это отдельная история. Типичный мальчик из Гитлер-югенд. Белобрысый, застенчивый, очкарик. Где они его откопали, я не знаю, но, тем не менее, с помощью водки заставили его, выбросив руку в приветственном фашистском жесте, кричать на всю Ивановскую, которая пролегала через вагон-ресторан: «Люфт Ваффе», что позволяло усомниться в его советской добродетели.

Я молча поглощал солянку. Боже мой, как же я устал. Я устал от водки, которая никак не кончалась. От своих собутыльников, которые никак не унимались. От случайных людей, которые постоянно появлялись на горизонте моей юности. От поезда, который никак не мог добраться до Риги. Да и от самой Риги я, похоже, тоже устал.

– Редин, смотри, – тоном белорусского партизана произнёс Базанов, – Фидель Кастро после менингита, – и он рассмеялся.

– Отстань.

– Нет. Я серьёзно. Посмотри, – смех усиливался.

– Не хочу.

– Ну, посмотри. Тебе что, трудно повернуть голову? – не унимался он.

Я повернулся только для того, чтобы он от меня отстал. Сначала я просто улыбнулся, но потом, не в силах сдержать приступа смеха, заржал, как табун весёлых лошадей. За моей спиной сидел действительно Фидель Кастро после менингита.

Когда мы шли вдоль состава по перрону рижского вокзала, проводники излучали радость. Они радовались тому, что наконец-то кошмар вынужденного общения с нами в прошлом.

– А где же ваши вещи? – спросил кто-то из них.

– Какие вещи, мать?

1900

Из сладких воспоминаний меня извлёк настойчивый стук в дверь. Куда подевались мои тапки с трусами? Вечно они по ночам где-то шляются, а под утро у них не остаётся сил добраться до моей кровати. Входную дверь я открывал голый, как штакетник в палисаднике тёти Кдары, и босой, что тот сапожник.