Андрей Ягубский (Штефан) - Делириум

Он падал из окон общежития, был выгнан вместе со мной с картошки за симпатии к местным гопникам, которые побили нашего декана из-за женщины. В общем, он был полной копией толстяка из фильма «Большой Лебовски». Кстати, Маратка тоже был не худенький.

Он единственный был москвичом, жил не в общежитии, а в квартире и имел взаправдашнюю жену. Это нас очень согревало во время голода, холода и чумы.

У него была очень большая, необъятная и добрейшая жена Алёнушка. Мы её все боготворили. Наша благодетельница, она работала бухгалтером у комсомола, была комбинатом поварского искусства, производила на свет груды еды и была нам как мать. Часто мы плакали на её необъятной груди. Все её многочисленные родственники участвовали в судьбе бедных студентов.

В общем, Маратка и Алёнушка нас очень устраивали. Потом Маратка начал сползать в пропасть. Бросил Алёнушку и сошелся с вульгарной продавщицей ларька…

Самым интересным в нашей компании был, безусловно, Лаврентий Ец. Это был толстый человек из пригорода Сочи, несуразный, нелепый мужчина с головой яйцом и торчащими наружу большими зубами, с глазами навыкат и душой Анны Карениной. Был он тоже нашего с Мараткой возраста. Он ходил всё время в суровом свитере до колен, в коричневом берете и тяжёлых строительных башмаках. Лаврентий или смеялся до слез, или впадал в состояние смертельной депрессии. Он, в отличие от основного гумуса, был полиглотом и провинциальным интеллектуалом. Мы с ним часами ломали копья, пытаясь вывести формулы запоздавшего в СССР модного тогда экзистенциализма* – препарировали Кафку и Джойса на ящиках из-под жидкого азота во дворе института. Нас примерял и выравнивал спёртый на кафедре пропиловый спирт. Вообще, мы с Лаврентием любили дегустировать во время жарких дискуссий разные спирты, часто не этиловые: например, бензоловые, пентаэритрит или ксилиты*. На железных баллонах из-под водорода, в дыму азотных испарений Эд орал: «Сократ – друг, но самый близкий друг – истина».

Сначала Лаврентия выгнали из общежития, постарался декан кафедры истории КПСС. Поэтому мы его жирное тело каждый вечер закидывали на балкон третьего этажа, через узлы колючей проволоки.

Жил Лаврентий в этом негостеприимном для романтиков огромном городе неприкаянно. Он страдал от интеллектуального одиночества. Тяжело ему мечталось на нелегальном положении в общежитии, среди ветреных недавних школьников. Учился он по профильным

предметам отлично, но люто ненавидел самую главную дисциплину – «Историю Коммунистической партии Советского Союза», на этом и погорел. Как высокая личность, не

принимающая компромиссов, он сделался врагом №1 заместителя ректора по политической работе. Они ненавидели друг друга так, как в Гражданскую Деникин ненавидел Ленина. В эти последние годы советской власти партийный шизофреник готовил Лаврентию 37-й год. Кончилось всё тем, что наш будущий Лобачевский десять раз сдавал историю КПСС и не сдал. И поехал в безвременную ссылку на Кавказ. Это был последний репрессированный по статье 58 в гробу СССР.

Через несколько лет я, Снорк, Цеппелин, брат его Ваня и Ким Го поехали на юг. Нас выгнали из бесплатного поезда в районе Лазаревской, и мы решили навестить Лаврентия. Его родители нас не пустили даже на порог и как-то странно мигали нам вслед глазами, полными слез.

Вечером на нас напали гопники. Представьте: четыре хиппи и девушка-панк в расположении вражеских частей «культурного» постсоветского пространства. Нас, конечно, пасли с самого поезда. Гопники были самого низкого ранга, а мы в трусах вышли из моря. Голыми на камнях вступать в битву с ними было неразумно – пришлось заплатить пограничный налог. Они сбегали и угостили нас за наши деньги.

Гопники нам рассказали, как окончил свой святой путь мой друг-философ Лаврентий Ец. Он свёл счёты с жизнью в сарае с кроликами, принял цикуту*.

Понятно, почему Лаврентий цеплялся за негостеприимную землю МХТИ им. Менделеева, его нежная душа не могла вернуться в мир чистогана, в мир ракшасов* солёного берега. Так большевистская пуля последнего вертухая настигла нашего Лаврентия. А ведь мы тоже были повинны в его кончине – проморгали, может быть, самую хрупкую душу…

Эдик Дьяков. Если афганец был типичным циклотимиком*, а Лаврентий уже перерос эту стадию, видимо еще в детстве, уже эволюционировал к маниакально-депрессивному психозу, то Эдик был представителем другого вида. Внешне он был иксотимиком*, но внутренне полным шизотимиком*. Он был единственный юный друг в нашей компании ветеранов. Это был высокий блондин с голубыми глазами, носом уточкой и душой Икара. Он учился только на «отлично» и «очень отлично», и был единственным, кто дотянул до