Яков Сычиков - ВЛ-10

Но сегодня, глядя на этот маленький трупик, плавающий в грязной сковородке с водой, я не могу не уронить несколько жалких слезинок в память о былой любовнице. Конечно, я уронил бы себя в ваших глазах, если бы разнылся совсем или не проронил ни капли, но всё дело не в общественном мнении, а действительно в чувствах – чувствах и загадках, которыми облеплено это мокрое дело. Ведь как постичь, что сподвигло её совершить столь опрометчивое самоубийство – а это несомненно было самоубийством, – когда я в свою очередь не удостаивал её официальным отказом и очень даже вероятно, что согласился бы на её предложение, если таковое имелось. Так что, лишив себя жизни, она в некотором роде и меня лишила возможности изменить свою жизнь. В общем, смею заметить, что не в первый раз я притягиваю к себе живое существо, – это происходит со мной постоянно. Стоит мне где-нибудь появиться и… Но дело не в этом, а в том, что уже на следующий день меня начали мучить сомнения – была ли это любовь? – когда в то же время, на том же месте я встретил возможного её любовника.

Это был тот самый отожравшийся соседский таракан. Заметив его, я, охваченный запоздавшей ревностью, хватил его кулаком, и таракан умер на том же месте, где пытался испить воды. Но промотав ситуацию назад, я заметил в своих воспоминаниях, что таракан не столько пытался испить воды, сколько просто сидел и тужился, почему меня и удивило – задней мыслью – то, что он не пытался сбежать. И вот, когда я нанёс удар, тем самым оказав ему помощь, наружу вылезла личинка. Что вкупе со всем остальным наводит меня на мысль, что это был не любовник, а всего лишь родильница, а если это и был любовник, то есть любовница… В общем, выходит, что страдал я совершенно запредельной гомозоофелической любовью.

Мы заняли с ней место в углу вагончика метро, но ненадолго, потому что подошёл парень с красивым моложавым лицом и интеллигентно предупредил, что возможно будет блевать. Мы быстренько метнулись в противоположный угол, так как зазноба моя очень боялось рвотной пищевой массы, а вскоре, уже забыв об угнетённом молодом человеке, я, глядя в её бескорыстные печальные глаза, прошептал нечто вроде слов, – кажется, о любви, ну да, ей показалось, что о любви, а я-то знал точно о чём. И вот она уже, склоняя голову, стеснительно смотрела под ноги и хотела что-то выговорить, как я вдруг тоже склонил голову и увидел, что под подошвы наших ног затекает оранжевая блевотина. Он все-таки решился, но насколько интеллигентно и бесшумно он это сделал? – вот, что поразило меня больше её ответа.

В комнате было темно, как и в его мыслях. Только лёгкий свет фонаря с улицы падал на торчащие из-под одеяла пятки укрывшегося с головой Дурного. Спрятавшись, Дурной шептал в матрас молитвы, подавляя приступы тошноты и муки совести. Прошедший день не переставал проматываться в памяти снова и снова.

Вся братва с утра стояла у морга с выражением на лицах благородной скорби, присущей гордым мужам, с честью переносящим потери. И он стоял с ними точно такой же – насупившийся дурак. Подошла ещё одна компания, сопровождающая тело близкого человека в могилу. Одна девушка, в пестрой кофточке и короткой юбке, явно не скрывающая хорошего настроения, приглянулась Дурному. Они обменялись ласковыми взглядами, и он ответил ей улыбкой на улыбку, но тут же сдёрнул, вспомнив о горе, и натянул на лицо трагическую мину. Девушка удивилась чудаку и отвернулась.

Скоро объявили, что покойника можно забирать. Братва побросала окурки и двинулась, будто скомандовали машину с картошкой разгружать, но у гроба все как-то резко остановились, окружив покойника, и тупо уставились на него. Кто-то хмыкнул носом в разверзшейся пред ними тишине. Что-то странное произошло со всеми, будто подлый подвох раскрылся, шутка переросла в трагедию, и жизнь раскрыла свои козыри. Не каждый день ведь видишь то, чем скоро станешь, и оттого сразу как-то не по себе.

А ещё недавно говорил этому трупу: «Привет!», «Пока!», «До встречи!» – может, даже любил его, – ну хотя бы так – по-дружески, – того, кто лежит теперь здесь, совсем какой-то другой, не такой, как раньше – молодой заправский парень.

А самое главное – лицо его выражает теперь что-то, что ни как не объяснишь, не поймёшь, не назовёшь. Боль ли это? Или радость? Может это и есть настоящая радость – отсутствие всякой радости? Узнаем когда-нибудь все, и от этого грустно и страшно.