Максим Лаврентьев - Воспитание циника

Меня завели в комнату с обитыми черной тканью стенами. Свеча горела на столе. Свеча горела перед портретом толстой женщины («Шри Матаджи – Великая мать», – объяснили мне). Включили индийскую музыку, окурили помещение благовониями. Меня заставляли кланяться портрету, повторять про себя непонятные слова мантр, льющиеся из кассетного магнитофона.

Когда я рассказал об этом Наине, она рассмеялась:

– За то, что ты так хорошо поклоняешься не только этой своей великой мамочке, но и мне, давай-ка я открою тебе еще одну чакру!

И Наина схватилась за пуговицу ширинки на моих джинсах.

…Если Наташа рассматривала меня скорее в качестве сектантского неофита, то некоторые другие однокурсницы видели во мне прежде всего мужчину.

Молоденькие студентки искоса бросали быстрые взгляды (я хорошо запомнил Наинины слова о периферийном зрении у женщин), а вот Ира – другое дело. Ирина стала закидывать меня любовной лирикой.

«Руина» (так я, молодой болван, сначала переиначил про себя ее имя) была крашеной блондинкой лет, на мой взгляд, тридцати пяти или сорока, худенькой и вертлявой. Она жила с мужем и большой уже дочерью практически в двух шагах от моего дома, за железной дорогой. Это облегчало ей охоту – несколько раз я встречал ее гуляющей по моей улице, когда я возвращался от Наины.

А началось все с того, что однажды в холщевой сумке, в которой я таскал на занятия учебники, обнаружилась бумажка, неизвестно как туда попавшая. На бумажке были стихи:

Стихи мне не понравились, но разве можно было пренебречь такими комплиментами? Только вот этот «мальчик», признаюсь, несколько напряг меня: а вдруг автор послания – седовласый, но молодящийся преподаватель античной литературы, изъяснявшийся подозрительно изящно для гетеросексуала?

Однако вскоре все разъяснилось. Теперь стихи передавались мне открыто – прямо в аудиториях, в коридорах, за скудным обедом в институтской столовой. Новые послания были куда конкретнее прежних: за ворохом цитат из поэтов Золотого и Серебряного веков недвусмысленно прочитывалось желание автора отдаться своему адресату то «в темной комнате старого замка», то «на скамейке, в парке чудесном».

Однажды вместе с очередными стихами Ириша преподнесла мне аудиокассету с записью группы «Enigma» («Под эту музыку хорошо заниматься любовью», – многозначительно улыбнулась она, вручая подарок). Тем же вечером я оценил ее музыкальный вкус, овладев Наиной под мрачные монастырские песнопения.

Неужели Ира не замечала мою связь с другой женщиной? Этого я не мог понять. Завидя издали ее хрупкую фигурку, нарезающую круги перед поворотом во двор моего дома, я сворачивал в строну и шел гулять в соседний парк, недоумевая, как может взрослая женщина увлечься мною, почти годящемся ей в сыновья.

– Ты ничего не понимаешь! Меня до безумия привлекала твоя невинность, дурачок, – признавалась мне Ирка двумя годами позднее, лежа, разгоряченная после любви, в моей постели.

– Я заметила твои кудряшки еще на вступительном экзамене, – продолжала она, подставляя мне свои соски, похожие на готовые к употреблению сигаретные фильтры. – Ты был такой прелестный, робкий, но в то же время гордый и одинокий. Естественно, мне захотелось тебя опекать и кое-чему научить в этой жизни.

– Разве ты не видела, что у меня есть другая женщина и я, так сказать, занят? – спрашивал я, распластывая ее на столе в одном из кабинетов МАИ, куда она, бросив через год Литинститут, устроилась работать.

– Конечно же, я все видела. Сначала не хотела верить, а потом, убедившись во всем, подумала, что эти твои молодые девочки ничего не смыслят в любви, что они только вскружат тебе голову и ничегошеньки, мой хороший, не дадут. Да, я знала, рано или поздно ты прибежишь ко мне – жаловаться и искать утешения… Глубже… А-а-а!..

– Но почему, почему ты тогда же не выдернула меня за шкирку из того омута, в который я погрузился по уши, – восклицал я в дебрях Ботанического сада. Ира, уже раздетая, лежала на моем плаще, задрав ноги.

– Так ведь ты не дался бы мне тогда, упрямец! Расскажи я, что тебя ждет, ты все равно бы мне не поверил… Ну хватит, не болтай, тут мимо люди ходят.

…Между тем наступил ноябрь. Дома я показывался редко, ночуя в общежитии МГУ. Мама сначала молча это терпела, не задавала вопросов, но потом стала злиться. Я, конечно, рассказал ей о Наине, но далеко не все: умолчал и о бывшем муже, и о ребенке, и о Протвино. По моим словам выходило, что Наина – москвичка, просто она решила пожить самостоятельно, без родителей, и поселилась в общежитии временно, до конца учебы.