Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Сначала горький дым. Его крадут у прошлого, и ни в коем случае вдыхать его нельзя, не то зайдешься приступом кашля, не то вытрясет бронхи и заболят брюшные мускулы. И он вытягивал этот желтоватый дымок осторожно и сосредоточенно, больше распуская его вокруг себя кольцами и облаками, разогревая и размачивая вкусную вересковую чашечку. И ветер, проникавший под деревья, разгонял, искривлял, уносил эти горькие кольца и тучки. Но постепенно в чашечке устанавливался какой-то правильный порядок тления. Маленькие порции дыма становятся медовыми, и можно пускать их из носа и наслаждаться, пока над чашечкой, совершенно лишая сумеречного зрения, не вырастет рубиновая горка, не утратит плотности, не начнет пропускать сквозь себя сырой лиственный дух, вперемешку живой и прелый. Я очень хотел бы кому-нибудь об этом рассказать, вот только не знаю, кому, так как всегда (и сегодня) испытывал презрительную жалость к умам, которые увидят в этом большее, чем ингаляцию с весенним настоем и чепухой, такую оздоравливающую процедуру, какая не является притчей и не нуждается в истолковании.

Бороться с чужеродным воздухом можно так же, как с приступом девичьей страсти, при помощи пальца, среднего или указательного. Но только в случае с трубкой все не так безобидно. Поэтому он, как только подвернулась возможность, приобрел никелированный приборчик размером с небольшой ключ.

И теперь кое-как находит его в кармане плаща и утаптывает его тупой частью, укладывает, усмиряет огонь, даже несколько придушивает его. Одновременно с этой процедурой трубку приходится раскуривать. И опять хорошо. Внутренний рубин шевелится под пеплом, и внизу затихает ветер, и отражение деревьев другого берега мутнеет, поблескивает, покрытое множеством расходящихся кружков. И те двое давно ушли, но я отсюда не выберусь, пока дождь не кончится совсем.

Он много раз повторял утаптывание тлеющего табака, пожалуй, чаще, чем это было нужно, отчего в трубке образовалась нездоровая, непроходимая плотность. И захлюпало, и он бросил никелированный приборчик в карман, а потом забыл, в какой. Два из существующих были худыми; пропавшие вещи рано или поздно обнаруживаются за подкладкой серого плаща. Там и оставим шариковую ручку, упаковку таблеток от изжоги, записку с телефоном, нацарапанную чужой, забытой рукой, пятирублевую монету, вышедшую из употребления десять лет назад. Но куда подевался приборчик, и в каком из оставшихся целыми?.. Достав до дна, он обжег мизинец, а через минуту вычистил погасшую трубку сухим сучком.

Теперь следовало бы снова набить ее табаком, чтобы горячая чашечка пропиталась медовым… Но я никогда так не делаю. Нельзя. Есть примета.

Равнодушный к бесстыдству черных кошек, наплыву пятниц и вычитательной работе разбитых зеркал, инфернальному любопытству голубей, при том, что один, самый паршивый, без хвоста, просидел у него всю зиму в раскрытой форточке, а залетев, снес горку со стола, и разбилась хорошая трубка, – он был все же по рукам и ногам связан собственными приметами, даже еще и обрядами. Сначала исполнение этих обрядов сулило ему удачу, а потом уже пренебрежение ими угрожало настоящими бедами. Перечислим только некоторые.

На ночь он должен был занавешивать окно так, чтобы обе портьеры плотно смыкались и между ними не проходило ни лучика света. Запрещалось пользоваться булавками.

Нельзя отложить книгу, если ты не остановился на странице, номер которой не заканчивается цифрой пять.

Если уж начал жевать черенок листа или стебелек травы, сладкий у основания, то не бросай его на половине.

По пути на работу необходимо читать одну и ту же французскую книгу. Затрепанная, она всегда лежит в боковом кармане сумки. Только в случае с этой книгой не важно, на какой странице мы остановимся, но лучше, чтобы номер страницы не заканчивался цифрой, которая без остатка делится на три.

Выйдя из помещения, ты должен остановиться и закурить. Но если ты вышел из магазина без всякой покупки, то закуривать не обязательно.

Существует порядок развешивания одежды перед сном. Не будем на нем останавливаться подробно, но вот сопутствующие условия. Одежда вывешивается на спинке стула, каждая вещь покрывает другую так, чтобы ее не было видно совсем, но сверху, в нарушение этого правила, находятся носки, обращенные друг к другу пятками.

Трубку, набитую табаком, нельзя так просто оставить. Она должна быть немедленно раскурена.

И если ее немедленно не раскурить, то плотная завеса, которая отделяет меня от мира ужасного, отталкивающего, безобразного, смертельно опасного, на мгновение становится проницаемой. А потрясение от испытанного ужаса бывает у меня настолько сильным, что его не извиняет понимание того, что и прозрачная завеса эта плотность собственную сохраняет и этим гарантирует мне до поры продолжение мягкой, в сущности, нетрудной и спокойной жизни.