Андрей Темников - Зверинец верхнего мира

Вот о чем я думал, когда бродил по лесу в тот вечер. Я давно свернул с дороги. Мелкие рыжие муравьи падали мне на плечи с листьев орешника. Ползли за воротник. И там кусали. Они еще работали, несмотря на довольно холодный день. И мне захотелось поставить памятник вчерашнему. Но, как я уже говорил, от памятников меня тошнит. И вот, я мучительно искал выход. Любая фотография в этом случае отливала бы не одним только глянцем, она отдавала бы мертвечиной. Она превратила бы чудо в кролика-альбиноса. Рассматривая деревья, я понял, что мне нужно.

Мой памятник будет обладать свойством живого. Мне остается только найти ту самую липу в болезненных наростах на повороте к заячьей полянке. В то время ее так густо скрывали орешники, что хоть она и растет недалеко от дороги, а все же никакой прохожий или бегун не смогли бы меня увидеть. Я подошел к ней, встал на колени и раскрыл прививочный нож. Других инструментов у меня с собой не было, я и теперь, если вырезаю из дерева что-нибудь, главным образом мелочь, то не пользуюсь никакими стамесками. Я люблю делать это ножом, на весу и даже на ходу. То, что болезненный нарост величиной с человеческую голову был зафиксирован естественным образом, только облегчало мою работу. Трудность доставляла как раз моя недоразвитая память. Другая сторона – короткое и слабое лезвие прививочного ножа, которое уже успело несколько расшататься в своих заклепках, и все это очень замедляло мою работу. Третья – я ничего или почти ничего не умел. Только немного рисовать. Карандашом или ручкой в моих студенческих тетрадках я, правда, набрасывал лица. И притом, я никогда не рисовал с натуры. Даже если я, сидя на лекции, изо всех сил старался не окарикатурить великолепное, носатое лицо профессора Никогосяна, которое трудно было не окарикатурить из-за выпуклых очков, старческой щетины и характерных армянских усиков, даже тогда я нисколько не сверялся с оригиналом, находя это излишним, и, опустив голову, поправлял, уточнял, накладывая там линию, там зигзаг.

В случае с личиком из болезненного нароста я не раз ловил себя на том, что мой прививочный нож старается разойтись, как перо, а не обрабатывать форму, как резец. И тогда я, вспоминая вычитанную где-то формулу, принимался ползать на коленях вокруг моего памятника. В Парижской Академии модель поворачивают каждые пятнадцать минут. Впрочем, часов у меня не было, я всегда боялся их разбить, и, конечно, я поворачивал воображаемое личико несколько чаще. У меня хорошо получился гладкий лоб, я довольно сносно обработал живое дерево, чтобы выступали его бугорки, и шов, и надбровья – анатомия лица и черепа все-таки прочно засела у меня в голове. Когда-то я с такой страстью высчитывал у многих индивидуальные особенности, пропорции, даже какую-нибудь мелкую асимметрию. Тогда, рисуя схваченные памятью лица, я их словно бы лепил, и мне казалось, что мои пальцы чувствуют глубину посадки глаз. С нижней частью личика было сложнее. Никак не удавался его нежный овал, уголки рта, крылышки и кончик носа. Лаская ее в темном сарайчике, я, конечно, запомнил все формы личика и на ощупь. Это пригодилось, когда стало смеркаться. Еще не было летнего времени, темнеть начинало в начале девятого. Ветер совсем улегся. Вдалеке грохотали деревянными грузами проходящие грузовики, и больше ничего. В тот день птицы не пели. Раз прилетела оса, покрутилась у моего взмокшего лица – и была изгнана. Я правил мой прививочный нож на спичечном коробке, почти весь его измахрил и выбросил. Чтобы поверить себе, что я все правильно делаю, я закрывал глаза и двумя руками ощупывал нарост липы, который уже в общих чертах принимал форму личика. Я закрывал глаза только для того, чтобы помочь моей памяти разобраться с мелочами. Их можно было и не закрывать. Очень скоро совсем стемнело, и, несколько раз соскользнув по мокрому дереву, лезвие ножа чуть не порезало мне руку. На больших пальцах вздулись водяные мозоли, лопнули, вытекли, болели. Подушечки этих двух уже не годились для ласки. Я поджимал их, когда, снова закрыв глаза, ощупывал личико и решал, есть ли еще в нем какая-то лишняя масса, которую нужно срезать. И хотя еще засветло я вырезал рот и сделал лопаточкой нижнюю губу, и осторожно, чтобы ее не поранить, углубил его, этот рот, на целое лезвие, и аккуратно, как только мог, вычистил оттуда все занозы и заусенцы, я все-таки не решился на последнюю меру – не встал перед липой во весь рост, хотя болезненный нарост на стволе находился как раз на нужной высоте.