Алексей Рыбин - Черные яйца

Нет, должны же в «Пекине» круглосуточно кормить, Москва это или не Москва? Обязательно должны.

А этот сосунок, как он легко все, как правильно... Именно так, гаденыш, играл, как они тогда хотели. Ну, положим, у Лекова получалось. Когда не очень пьяный был. А если бы он чаще был не пьяный – был бы он Лековым? Хер знает, кем бы он был, но только не Васильком. Пан или пропал, короче. Панк или пропалк. Получается, что пропалк.

А ни хрена бы ты, Леков, ни хрена бы не сказал. Либо понты кинул, либо просто нажрался мгновенно, как только ты умел. А скорее всего – и то и другое бы, в комплекте, в твоей, всем известной фирменной упаковке – с матюгами, с битьем посуды и товарищеских лиц, с разрыванием в клочья платьев интересных дам. С лековщиной, короче. Что тебя сгубило? Лековщина? Очень может быть. А может – нет.

Нет, конечно, в «Пекине» накормят. Или – ну его? Вот та же Анна – если бы она все-таки решила под троллейбус тулупом – пошла бы она сначала в «Пекин» зажевать чего-нибудь напоследок? Схарчить лангет-другой? Жюльенчик навернуть? Или по-плебейски, с нищенски пустым желудком дала бы на Садовом акробата-камикадзе? Нет, дворянская кровь непременно бы ее сначала в «Пекин» погнала. Бланманже, Дом Периньон, бекасов по-нормандски, устриц, икорочки, нет, икорочка – это для купцов, да под троллейбус с икорочкой в животе как-то не очень эстетично. То ли дело – с бекасами по-нормандски. Сразу увидят люди – аристократа задавили. А то – икорочка... Тьфу, скажут люди, совсем зажралась. С жиру бесится. А про бекасов такого не скажут. Они незаметные, ну птица и птица, только знающий человек оценит. «Бекас», – подумает знающий человек. Значит, причины у бабки серьезные были... С бекасами-то под троллейбус.

Постоит такой человек с минуту, поглядит на бекасов, опечалится да и пойдет домой Тургенева читать. И спросит себя – чего же старуха в Баден-Баден умирать не поехала, как все приличные люди, а на Садовом кольце кеды выставила...

– Оглох, что ли, товарищ?

Голос низкий, хрипловатый, со скрытой визгливостью, однако и с неуловимыми обертонами, присущими только слабому полу.

Огурцов вдруг понял, что он стоит прямо перед неопрятно одетой дамой неопределенного возраста и что эта самая дама уже в третий (подсознание зафиксировало) раз обращается к нему не то с вопросом, не то с предложением.

«Нашла себе товарища...»

– Курить есть? «Нашла себе товарища...» Огурцов никак не успевал додумать фразу до конца, все время останавливаясь на «товарище».

– Я вижу, ты удолбан, мужчина. Не вопрос, а констатация. «Нашла себе това...»

– МАРКИЗА?!!

Женщина неопределенного возраста, неопрятно одетая, открыла рот и замолчала. Зубы в неопрятном, неопределенного возраста рту были, как успел заметить Огурец, вполне респектабельные. Чуть ли не фарфоровые.

– Ты кто, мужчина? – Маркиза отошла на шаг, прищурилась. – Етит твою мать! Огурец! Ты-то здесь как? Ты же теперь крутой, говорят? Икрой рыгаешь!

Грязное троллейбусное колесо, переезжающее сухонькое тельце увядшей Анны Карениной, и красная икра в последней предсмертной отрыжке.

Коньяк «Хеннеси» поднялся из глубин желудка к гландам.

– Тебя тошнит, что ли, Огурцов? – забеспокоилась Маркиза.

– Старик «Хеннеси», – просипел Огурец.

– Кто? – не поняла Маркиза. – Ты поблюй, поблюй, как человек, покашляй макаронами, легче станет... Ой, Огурцов, тебя просто не узнать... А что за старик-то? Знакомый твой? – затараторила Маркиза.

– Более чем, – с трудом проглотив коньяк обратно, просипел Огурец.

– Иностранец?

– Угу.

– Ну, я всегда говорила, что иностранцы до добра не доведут. Помнишь, как я с ирландцами нажралась? Мне три ночи потом всякие Конаны снились, морды эти красные, ирландские, зеленые, блин, рукава... Причем, что интересно – во сне ориентируюсь нормально. Конан и Конан. А очухаюсь – что за Конан, какой Конан – откуда я знаю? Потом только сообразила – книжка такая. А как сообразила – враз мне полегчало. Потеть по ночам перестала, сон нормальный, мужики стали нормальные сниться, бабы тоже... Ну, ты знаешь. А потом мне Лео эту книжку принес – там на обложке этот Конан – ну вылитый, как тот, что ко мне во снах являлся. С чудищем каким-то пехтерится. Красочно так все, целлофанированная обложка, ну, все дела. Конан этот на обложке от крутости лопался под целлофаном. А чудище – тоже лопалось. От анатомических противоречий. Помнишь?

– А ты не изменилась. Ни на й... – Слово «йоту» Огурцу произнести не удалось. Снова подкатила тошнота, он икнул, прикрыл рот ладонью.