Надежда Григорьева - Rosa Canina

— И вот они собирались вырезать эту почку, что совершенно нормально, так как почек две, но теща достала весь медперсонал больницы тем, что звонила в Россию и часами разговаривала там со знакомыми врачами. Ладно бы, если бы она просто звонила — в конце концов, это не так уж дорого по сравнению с ценами на операцию…

— Но цены на пиво там еще ничего, но так как я не могу же все время пить пиво и не хочу. Главное, что совершенно невозможно нормально поесть, даже если захочешь и приготовишь для этого какие-то деньги. Во-первых, я не хочу есть за такие деньги, какой-нибудь картофель-фри за семь рублей — подгнивший, иссохший, почерневший, окаменевшее какое-то говно, а не картофель!

— Так нет, она еще и навязывала немецким врачам, у которых аппаратура совершеннее в сто раз, советы советских гробовщиков. К примеру, ее русские знакомые запретили ей позволять делать мужу один анализ, без которого невозможно приступить к операции на почке, потому что в России с ее допотопной аппаратурой такой анализ считается опасней, чем сама операция…

— Я взял винегрет, который стоит там пять рублей, и к нему немного скумбрии. И ты послушай, там же не винегрет а черт-те что и сбоку бантик, но это ладно! В этом винегрете прогнившие насквозь, как западное общество, огурцы и какой-то затравленный собаками лук, но не это главное! Главное, что скумбрию они почему-то режут, но не снимают шкурок! Нет, ты объясни мне, зачем ее резать, если шкурку все равно не снимаешь? Какая мне разница, порезанная скумбрия или нет, если все равно мне придется испачкать руки, а ведь я работаю с людьми и после рыбы пальцы не ладаном пахнут, так если мне придется испачкать руки, чтобы снять шкурку, ведь я мог бы и разрезать заодно, ну не одна ли малина?

— А когда ему все-таки приставили капельницу, она решила бороться своими силами и выдернула ему капельницу! Он бы умер, но вовремя подоспели немецкие врачи, и его откачали. И вот потом, когда в итальянской больнице она умирала после операции, у нее было истончение бедреных костей, она написала свое последнее слово: "Боря, это ты меня убил!"

— Но я не мог купить там ни апельсина, ни лимона, чтобы отбить запах скумбрии от рук. Ну, ладно я, но зачем там ели все эти награжденные писатели? Я не видел ни одного щедрого русского писателя. Анальный комплекс, вообще способствующий литературному творчеству, осложняется у русских страхом нищеты и делает писателей по-настоящему знакоозабоченными.

— И когда после ее смерти ее муж находился в больнице уже со вторым инсультом, уже в России, эта странная смерть. Инсульт был, но от него он бы не умер. Это было самоубийство. Но это было самоубийство ее рукой. Он просто выдернул себе капельницу сам, ночью, когда весь персонал спал. Конечно, его не спасли…

Разговор прекратился, ключ заворочался в замке, дверь открылась, и Иван, быстро повернувшись, просунулся между выходящими. Петька только и видел, что пару быстрых подошв Ивана, промелькнувших и растаявших в воздухе. Он никогда не вернется. Никогда.

У Петьки, глядящего в рот собаке, заболела шея от долгой наклонки, и он распрямился. Верхняя собака по прежнему глядела в рот своей нижней товарке. Тогда он перестал читать текст и посмотрел на хозяина вопросительно, желая, чтобы он понял без слов его просьбу впустить его в дверь, но тот лишь убрал свечу, видя, что Петька уже не интересуется текстом распоряжения, а значит, не нуждается в свете. Видишь, как я его изнасиловал? Как я его уел, а, Петька? Я не оставил ему конца, как женщине не оставляет конца насилующий мужчина, ибо ему наплевать, кончит она или нет.

Петька задумчиво сосал головку Павла, оттягивая крайнюю плоть. Рука его что-то записывала на клочке бумаги. Павел заметил, как из ушей Петра капает гной, а по члену Павла, который Петр держал во рту, сочится кровь. Павел испугался и сделал движение, чтобы выдернуть свой член, но смысла в этом уже не было: через мгновение на месте Петра тлела лишь кучка пепла. Поверх праха лежал свежеисписанный листок бумаги, на котором Павел прочел:

Знаешь, Павел, мое Sein fur das Andere, мои Leben und Tod возмущены до предела случайным камнем, (у)(по)павшим в их глухие воды, и я не хочу, чтобы ты убил меня за их метаморфозу, как ты это делаешь со старшими по работе, подсовывая им на пиру кооперативную водку, от которой они блюют и валяются как бревна. Ты хочешь занять их место, мой педерастический Эдип. В этом есть резон. Но меня тебе ни к чему «мочить» — ты так привык меня мучить, что не проживешь без этого наслаждения дня и скапутишься раньше своих пожилых соперников. Мой аристократический плебей, мой длинноногий казачий офицер с православными регалиями — как же я тебя ненавижу. Как мне скрыться от тебя, от твоего мучительного ока, как раствориться на зеленом фоне дешевенького русского пейзажа, мимикрируя под ель ли, под тую ли, пока ты не растворил меня в воздухе, не рассеял меня в весеннем ветре? Пусть я подберусь к началу и возьму непочатую часть романа, которую мы, якобы, ощупали несколько раз, прежде чем начать, но вдруг она оказалась слишком тощей и как под гору на финских санях (несколько раз перекрестившись не от страха быстрой езды, а от ужаса словесного «наговора», ведь если сбудется то, что я вру, мне не жить, и никакой мудак Павел не спасет) — исчезла, разлетелась в пыль, оставив после себя ощущение пустоты. Допустим, дразнящая горка клубники, клубящаяся в кровавых клубнях выдавленного сока, которая вдруг полетела под стол прямо на испражнения домашнего животного, сейчас, сейчас, забыл какого, (Петька заглянул в шпаргалку и пошел дальше вышагивать комнату, меряя диагонали), ах, да, собаки, бульдога Перезвона, к примеру, но больше не могу, устал, мысли плавятся на этой жаре.