Стюарт Хоум: 69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой

Алан критиковал Фромма за непонимание как исторического генезиса лозунга “Да здравствует смерть!”, так и его значения. Он снял с полки “ Отверженных ” Виктора Гюго и продемонстрировал мне отрывок, где описывались толпы, отстаивавшие Парижские баррикады 1832 г., и кричавшие “Да здравствует смерть!”. Он заставил меня посмотреть два текста Маркса от 1848-го г., “ Классовая борьба во Франции ” и “ 18 Брюмера ”. Он подчеркнул, что более поздняя работа начинается со знаменитого наблюдения о повторении истории самой себя — в первый раз как фарса, а во второй раз как трагедии, — и, согласно Алану, именно это и произошло в Испании во время гражданской войны. Затем он вытащил “ Конец истории и последний человек ” Фрэнсиса Фукуямы и привлек мое внимание к цитате в начале главы 13 из Гегелевской “ Феноменологии ”, относительно диалектики хозяин/раб. Алан пробормотал, что даже такой правый кретин, как Фукуяма, продвинулся гораздо глубже в своем поверхностном чтении Гегеля, чем Фромм.

Алан в ярости расшвырял по комнате несколько книжек Фромма, отвергая их и их автора за игнорирование смерти Сократа, как акта самозаклания, которое дало рождение западной философии. Алан настаивал, что любой философ или оккультист, достойный своего статуса, может сказать тебе, что смерть — дополнение к жизни, точно как жизнь — дополнение к смерти, и что мы только начинаем жить в смерти. Способность воображать нашу собственную смерть не только делает нас людьми, она может еще сделать нас богоподобными. Фромм воображал, что он — марксист, — и по-прежнему полностью игнорировал то, что Гегель говорил о смерти. Заметив дальше, что даже Норман О. Браун предпочтительнее Фромма, Алан поднял свою куртку и предложил выйти на улицу где-нибудь перекусить.

Мы направились в “La Bonne Baguette” и съели там французский луковый суп с хлебом. Алан пил эспрессо, я каппучино. Я спросила его, много ли людей он знает в Абердине. Он ответил, что никого, и что я была первым человеком, с которым он подружился, успев пробыть в городе лишь пару дней. Тогда я захотела выяснить следующее: если Алан никого не знал, то кого он привел, чтобы трахнуть меня. Он заявил, что меня трахал Дадли. Дадли? Дадли Стояк. Кто такой Дадли Стояк? Чревовещательская кукла, которую я видела в спальне. Алан привез ее из Лондона. Я сказала Алану, чтоб он не нес околесицу. Алан тогда спросил, смогу ли я поверить в то, что он просто вышел и подцепил на улице какого-то двадцатилетнего мальчика. Я нашла эту идею очень сексуальной. Я почувствовала, как мои трусики становятся влажными.

Перекусив, мы пошли в “Принц Уэльский”. Там мы встретились с несколькими моими знакомыми парнями. Алан захотел уйти после первой же пинты. Гарет сообщил мне, что провел весь день, работая над эссе. Алан вставил, что в трудах проливаются как сперма, так и чернила. От семени к семантике. Он намекал на то, чем мы занимались после ланча. Мы заглянули в “Голубую Лагуну”. Нам помахали Сьюзи и Джил, приглашая за их столик. Сьюзи только что разошлась со своим бойфрендом, а Джил пыталась дружески поддержать ее. Мы решили посидеть с ними какое-то время. Алан спросил меня, западала ли я когда-нибудь на другую женщину. Я ответила отрицательно. Тогда он спросил, читала ли я “ 69 мест, где надо побывать с мертвой принцессой ” К. Л. Каллана. И снова мой ответ был отрицательным.

Вскоре Сьюзи и Джил оказались втянуты в нашу беседу. Треп в основном шел о фильмах и книгах, но каким-то образом разговор стал серьезным. Джил сказала, что Линн Тиллмэн была лучшей из современных авторов, которых она читала. Алан заметил, что “лучший” — совершенно неподходящий термин по отношению к литературе. Затем он заговорил о нескончаемой и неумышленной деконструкции литературной формы Ангусом Уилсоном. Согласно Алану, путем воспроизведения безусловно банального набора ценностей Уилсон был способен иллюстрировать то, о чем он был не в состоянии заявить — об отсутствии основополагающих принципов знания. Провал между тем, что Уилсон намеревался сделать, и тем, что он действительно сделал, обнажал литературный дискурс этого произведения — басни без начала или конца, заранее предполагавшей своим происхождением мифологическое превосходство над другими текстуальными формами. Ангус Уилсон и Уильям Макгонагэл были двумя единственными писателями, которых Алан мог без колебаний рекомендовать каждому, кто допытывался его мнения по вопросу, что нужно читать.