Иван Аксенов - Готы

— Ай-на-ны-ны-и-и-и… И-и-на-а-а-ны-и-и… — звучало в ушах у Благодатского.

Вновь не успевал завершить: несмотря на скорость и интенсивность. Уставший, возвращался домой вечером и приходил доделывать окончательно — утром следующего дня. Через час работы и перекуров чуть ниже места, где предполагалось наличие искомого — из земли начинали выглядывать кости: грудины и плеч. Чуть выше оказывался позвоночный столб: аккуратно, чтобы не повредить, подкапывался под него, разрыхлял со всех сторон землю. Не доверял железу лопаты: опускался на колени и уже руками — убирал последнее и доставал желтовато-серый настырно улыбавшийся череп: грязноватый и сильно облепленный влажной землей. Радостно поднимал его — на ладони, вылезал из ямы и подставлял лучам солнца: смотрел в пустые глазницы, счастливый сознанием удачи. Соображал, что — не имеет ни сумки, ни пакета, чтобы положить: решал тогда — нести в ведре. Забрасывал яму — большими ветками и отслоившимися от старых деревьев — частей: с корой и слоем древесины. Поверх — сваливал высившееся горкой возле, набирал ведром и возвращал ссыпанное на стороне: не полностью, а так — чтобы не было заметно. Справлялся достаточно быстро, взбодрившийся и воодушевленный.

Переворачивал ведро кверху дном, стучал по нему — чтобы очистить от налипшего. Укладывал туда — череп, понимал: нельзя так ходить по городу. Забирал лопату и уходил, отыскивая дорогой — чем накрыть. Падал взгляд на брошенную кем-то среди могил — городскую малотиражную газету: поднимал её, видел на первой полосе заметку о каком-то смотре-конкурсе юных талантов и фотографию сидящего перед микрофоном с баяном на коленях — маленького мальчика. Комкал, засовывал в ведро — поверх вырытого: спокойный и довольный возвращался домой.

Ненароком натыкался по пути на бывшую классную руководительницу: окликала его:

— Благодатский! — и догоняла.

Здоровался и улыбался, отмечал про себя, что — почти не постарела. Принималась расспрашивать об успехах учебы, о столичной жизни. Не говорила прямо, но звучало в речи, что — гордится казавшимся непутевым учеником, хулиганом и мечтателем, который поступил в институт, в который берут — не каждых. Спрашивала:

— А в театр, в театр ты — ходишь?

— Хожу, — признавался. — Не очень часто, но — бывает. Современного только — не люблю, а классику смотрю: с удовольствием.

— Молодец… — хвалила: вспоминал тогда — её сына, учившегося классом младше: большой, круглолицый, не отличался он остротою ума: с трудом даже поступал в плохенький институт и то — пришлось заплатить.

Чуть молчали, и уже собирался уходить — когда спрашивала:

— А ты откуда это — с ведром и лопатой?

— Ходил помогать там — одной… — врал Благодатский, не ожидавший вопроса, и, чтобы скрыть смущение — прибавлял: — А я вчера неподалеку от вашего дома — дерево посадил!

Прощалась с улыбкой, прежде чем уйти — снова хвалила и желала всего наилучшего. Искренне отвечал ей тем же, сочувствуя — за сына-гопника. Возвращался домой.

Дома, ночью и тихо — вымывал череп, протирал его тряпкой. Относил в комнату и ставил на стол: рядом с лампой и книгами. Что-то хитрое и одновременно серьезное виделось ему в пустых глазах черепа, странное и интересное: мелькала даже на секунду мысль о том, что — жалко будет с таким расстаться. Сразу осекался: старался представлять себе то, для чего совершал поступки последних дней. Обещал себе — непременно довести до конца и сделать: как задумано. Убирал со стола — в рюкзак: чтобы не смотреть. Читал и ложился спать.

Следующим днем — возвращался в Москву, решал заехать в институт. Заезжал, удивлялся — встретив там Неумержицкого и Леопардова: оба одновременно с ним прибывали на занятия. Отводил их в угол институтского двора, доставал и демонстрировал.

— Ни хуя себе… — качали головами пацаны: разглядывали, пытались глумиться, но не выходило: чувствовалось уважение, оказываемое Благодатскому за его лихость и верность слову.

— А, бля! Сомневался… — довольный, толкал в плечо — Неумержицкого. — Другим — слабо, а мне нет, мне по хую!

— Страшно-то было? — интересовался Леопардов. — Ночью ведь рыл небось?

— Ночь и два дня, — отвечал и честно признавался: — Ночью — страшно, каждого шума шугаешься, коленки трясутся: чем глубже закапываешься, тем сильнее. Да еще — света почти нет и не видно ни хуя. Поначалу думал — не выдержу, брошу лопату и убегу. Только — через полчаса втянулся и не мог уже: жалко было сделанного, да и вообще — хули я, лох, что ли? Сказал — вырою, так надо рыть. Ну и вырыл…