Евгений Богданов - Когда отцветают травы

— Пополнение прибыло, сержант! — весело сказала она.

Настроение у меня было мрачным. Я всё еще вспоминал недавние суматошные дни, жалел погибших друзей. Пустота в роте удручала меня, и я буркнул:

— Кто вам разрешил сюда входить?

Она улыбнулась уже не так широко, как в первые минуты, одернула гимнастерку, побелевшую от частых стирок, и отрапортовала, как полагается по уставу:

— Ефрейтор Загоскина прибыла на дежурство по приказанию старшины Горяева.

И сам Горяев тотчас ввалился в землянку и сказал, что я могу сдать дежурство.

Я молча расписался в журнале, передал ефрейтору Загоскиной кодовую таблицу, позывные, волны. Она быстро надела наушники и стала слушать эфир, отстраиваясь от помех. Я понял: радистка опытная.

А потом стали прибывать в бригаду и связисты, и саперы, и стрелки, и артиллеристы. Экипаж радиостанции вскоре полностью укомплектовали.

Когда в части появляется девушка, солдаты становятся более аккуратными, опрятными. Каким-то чудом умудряются поддерживать блеск на кирзовых сапожищах, чуть ли не каждый день меняют подворотнички и втихомолку ходят на речку стирать гимнастерки, пропитанные пылью всех дорог и просоленные потом. Так поступали и радисты, и все они, по крайней мере внешне, изменились в лучшую сторону.

Солдату на войне влюбляться не положено. На войне надо воевать, а не влюбляться. Поэтому никто из радистов не влюблялся в Загоскину, не рассчитывая на взаимность, и делал вид, что женский пол его совершенно не интересует. Однако все мы при случае оказывали девушке всяческое внимание: приносили из кухни для неё котелок с борщом, перекидывались с ней шутками, приглашали Загоскину в круг товарищей петь песни и рассказывать разные истории.

Девушка вела себя очень осторожно, не проявляя ни к кому особого расположения. Она относилась ко всем одинаково приветливо, была разговорчива, внимательна, и наши бойцы ее очень уважали.

Когда в роту приходил почтальон, мы сбегались к нему, нетерпеливо посматривая, как он раздает письма. Ольга же никогда не подходила к почтальону и в такие минуты пряталась в землянке. Я решился спросить у нее:

— Почему тебе не шлют писем?

Она нахмурилась и ответила грустно:

— Мне не от кого их получать.

— Разве у тебя нет родных?

— Нет…

Потом она разоткровенничалась, и я узнал от нее, что фашисты повесили ее отца. И когда немецкий офицер выбил у него из-под ног ящик, Ольга стояла в толпе деревенских жителей и не могла ни кричать, ни плакать.

— Всё было как во сне — жутком, тягостном, мрачном, — говорила она. — И когда меня привели в избу, я упала на пол. Сделался обморок. Я помню только, что соседка лила мне на лицо, на грудь воду из ковшика… А мама умерла еще до войны.

Когда их село освободили наши части, Ольга пошла служить в армию, чтобы отомстить за отца. Она хотела стать снайпером, но при проверке у нее обнаружили близорукость и направили в связь.

Говорила она об этом тихо, неестественно напряжённым голосом. Голубые глаза ее стали темными. Она смотрела в сумрачный угол землянки, и я испугался этого взгляда: столько в нем было тоски и глубокой ненависти.

Я подумал тогда, что наша юность пришла к нам в сорок первом году и в том же году закончилась, когда началась война и мы пошли на фронт.

Наступила середина октября. Лес усеял землю мокрыми жухлыми листьями. В стоячих болотцах прибавилось холодной дождевой воды. По ночам с запада доносились глухие раскаты артиллерийской стрельбы. Над лесами пролетали наши бомбардировщики, направляясь к линии фронта.

Как-то вечером я принял радиограмму, адресованную по шифру капитану Коломийцеву, командиру роты связи. Выключил аппаратуру и пошел в землянку командира. У входа в блиндаж, где была рация, стоял часовым Петька Королев — невысокий, рыжеватый паренёк-иркутянин. Он сказал, что у капитана в щель просвечивает огонек и надо закрыть чем-нибудь окно. Я побежал к землянке Коломийцева, схватил валявшийся поблизости клок соломы и прикрыл щель. Спустившись вниз, к двери, услышал голос командира роты. Дверь была тонкая.

— Чудачка. Может быть, меня завтра убьют, а, может, тебя… — и после паузы: — А, может, и обоих. Жизнь такая!

И сразу послышался из-за двери резкий голос Ольги:

— Нельзя всё на войну списывать. А где человеческое достоинство? Где уважение к людям?

— Извини, — после длительного молчания сказал Коломийцев тихо. — Можешь идти… — и добавил уже резко и раздосадованно: — Идите!