Евгений Богданов - Когда отцветают травы

К концу вторых суток поздно вечером хлынул ливень. Первый весенний ливень с исступлённой пляской дождя, со свирепым ветром. Уже ложась спать, Тимофей Тимофеевич услышал, как дождь настойчиво бьёт в окна. Он выскочил на крыльцо: потоки воды лились с крыш, ветер брызгал в лицо. К утру Хмелевка выйдет из берегов и затопит прибрежные низины и поймы. Лес сплавлять в такое половодье нельзя — разнесет бревна по отмелям.

Кондаков встревожился: уж не упустил ли он тот единственный, желанный момент?

Дождь прошел, но на другой день ручьи не унимались: ливнем размыло снег в лесу. Тимофей Тимофеевич мрачно смотрел в окно. Снетков курил сигарету за сигаретой и, ругая ненастье, посматривал на начальника лесопункта неприязненно.

— Нынче весна с причудами, — тихо сказал ему Тимофей Тимофеевич.

Когда вода пошла на убыль и минул разгар ледохода. Кондаков на лодке спустился вниз по течению к Хмельниковским лугам. На них из воды показались кочки. На одной из них сидела чайка. «Откуда она взялась? — подумал Кондаков. — Так рано?»

Он решил, что пора начинать сплав.

Бригадиры и мастера ожидали его на берегу. Кондаков, разбрызгивая резиновыми сапожищами воду, подошел и распорядился:

— Нестеренко, расставляй пикеты. Одну бригаду пошли на Хмельниковские луга. Горбачев, лебедки готовы?

— Готовы! — радостно отозвался механик.

— Ефимов, ставь бригады на сброс к тем штабелям, что пониже. Ну, за дело! Не подкачать!

Последние слова прозвучали резко и отрывисто, как команда. Помощники разошлись по своим местам. Пикетчики отправились в низовья. Лодки щетинились поднятыми торчком баграми.

— Смотрите, багров не сушить! — весело крикнул им вдогонку Тимофей Тимофеевич.

Вскоре загрохотали моторы лебедок и тракторов, и с высоты штабелей пачки бревен посыпались вниз, вздымая тяжелые фонтаны воды.

Днем и ночью Кондаков неотлучно находился на берегу, где пылали костры, гремели механизмы и слышались возгласы рабочих. Прикорнув где-нибудь у костра на час-два, он поднимался с рассветом, ел горячую кашу, пил пахнущий дымом крепкий чай вместе со сплавщиками и шел по берегу проверять, все ли идет хорошо. К концу вторых суток сброс древесины закончился. Берег опустел. Сплавщики отправились подчищать «хвост» — сталкивать в воду брёвна, застрявшие у берегов. Тимофей Тимофеевич повеселел. Теперь можно как следует пообедать дома и заодно побриться.

Он поднялся по косогору в посёлок. Сапоги скользили по мокрой прошлогодней траве. Выглянуло солнце, и в кустах обрадованно защебетали, затрепыхали крыльями птицы.

Навстречу шел с полупустым рюкзаком в руке Снетков. Он еще издали широко улыбался и приветливо махал рукой.

— Ну вот и всё. А ты был прав, — сказал Снетков, тряся руку начальника лесопункта от избытка чувств. — Извини: я боялся, потому и наседал на тебя. Какая-то весна такая… взбалмошная, что ли?

— Весна особенная. Верно.

— Перминов тебе благодарность объявил в приказе, а выговор отменил.

— Спасибо и на том, — буркнул Кондаков. — Ты куда?

— Мне здесь делать больше нечего. Пойду с караванкой вниз, до Сельца, а там, может быть, сяду на буксир — и домой. Ну, будь здоров!

— Счастливо! — Кондаков крепко сжал своей лапищей руку инженера и дружески потрепал его по плечу.

В поселке Тимофей Тимофеевич удивился необычайной чистоте. Весь зимний хлам — обрезки досок, остатки балансов, металлический лом у мастерских, брёвна у радиоузла — всё куда-то исчезло. Свежая талая земля хранила следы граблей и метёлок.

«Неработающие жены», видимо, постарались, — подумал Тимофей Тимофеевич. — Молодцы! К празднику прибрали. Какое же сегодня число? Двадцать седьмое апреля. Через три дня Первомай».

«Двадцать седьмое… двадцать седьмое…» — машинально повторял Тимофей Тимофеевич.

И вдруг он подумал, что это число — особенное, оно как-то связано с его жизнью. Но как? Кондаков даже остановился, размышляя: «Да ведь это же день нашей свадьбы! Конечно! Тридцать лет назад мы с Тасей зарегистрировались в сельсовете!»

Кондаков мягко улыбнулся и, глядя вприщур на редких прохожих, завернул в магазин.

— Бутылку хорошего вина! — попросил он.

Продавец с усами щёточкой и плутоватыми глазами, тот самый, что «всучил» Тимофею Тимофеевичу на восьмое марта «лежалые» духи, долго переставлял на полке бутылки и, наконец, извлёк из угла марочный портвейн.

— Массандра! — гордо сказал он и прищёлкнул языком. — От новогоднего праздника осталось.