Билл Драммонд - Дурная мудрость

И вдруг сквозь кровавый туман, застилавший пространство, пробился пропитой хриплый голос Кейта:

– Бесполезно, приятель. Его не убьешь. Уж поверь мне: я знаю. Сколько раз я пытался его прикончить. Стрелял в него, и все дела. Понимаешь, в чем дело. Этот мудак обожает, когда его убивают. Ему это нравится, бля. Его это, бля, возбуждает.

И точно. Эта дрожащая масса из разодранной плоти, этот раскромсанный кровяной студень – он дрочил! Из его разбитого рта, в котором уже не осталось зубов, вырывался кошмарный скрежещущий смех. Гимпо стошнило.

– Спасибо, Бози, – прошепелявила оторванная беззубая голова, угнездившаяся поверх развороченной, выпотрошенной туши. Гимпо заорал дурным голосом и пнул эту кошмарную тушу еще раз. От нее отлетело что-то красное, маленькое и круглое – отлетело и плюхнулось мне на колени. Это был глаз. Глаз Оскара. Он как будто смотрел на меня. А я, потрясенный, смотрел на него. А потом рассеялся, вспомнив «Историю глаза» Жоржа Батая и «Сатори в Париже» Керуака. Кейт потихонечку двинул обратно в бар. Мы с Биллом – тоже. Гимпо мы звать не стали: сам придет, когда малость остынет.

Кейт открыл третью бутылку бурбона, и чего-то бормочет себе под нос, и смеется. Мы подходим к нему.

– Забавно все вышло, да. – Кейт протянул нам какой-то листок. – Вот. Телефон того шамана.

Билл развернул пожелтевший листок с истинным благоговением. Его глаза широко распахнулись, а потом превратились в узенькие щелки. Он очень серьезно взглянул на Кейта, прямо в его затуманенные глаза, и положил руку ему на плечо.

– Спасибо, Кейт, – произнес он с чувством.

– Да ладно, подумаешь, ик… Рок-н-ролл, – Кейт вдруг пошатнулся и грохнулся на пол с высокого табурета. И так и остался лежать мордой в пол.

– Да, Кейт, рррррок-н-рррррол, – раскатисто прорычал Билл на свой шотландский манер, глядя на распростертую в пьяной прострации рок-легенду.

– Вперед, на Полюс! – объявил он и решительным шагом направился к выходу, попердывая на ходу. БЗУ, что значит «беззвучно, зато убойно». В смысле, особенно «благоуханно».

– Блядь! Кто набздел? – Кейт слегка приподнялся над полом. Из уголка его рта так и свисала поломанная «мальборина». Мы улыбнулись ему и вышли наружу, в арктическую ночь.

– Удачи, ребята, – добавил он.

Как потом оказалось, удача нам очень даже понадобится.

Пора на вокзал. Улла и Мулла вызывают такси. Залезаем в машину все впятером. Получается так, что Улла сидит у меня на коленях. Ее крепкие бедра приводят меня в восхищение, и в голову лезут всякие нехорошие мысли.

Мы покинули место кровавой бойни в баре «У Оскара», преисполненные решимости и с вновь разгоревшимся жарким огнем, полыхающим то ли в груди, то ли где-то в районе кишечника. Стиснув зубы и анальные сфинктеры – был жуткий холод, – мы прошли бодрым маршем по пустынным улицам Хельсинки, высматривая на небе звезду, что укажет нам путь. Из-под канализационных люков доносилась торжествен но-героическая музыка, снег кружил белым вихрем. Водочный жар разливался по венам, как электрический ток; ядовитая анаконда согревала меня изнутри, и я пребывал в полной гармонии с собой и со всем человечеством. На манер ревущего пламени. В отдалении уже показался вокзал: дворец из розового гранита, дерева и меди в стиле национальной романтической готики.

Забираем сумки из камеры хранения, трепетно распаковываем икону Элвиса, завернутую в футболки с портретом Бона Скотта, чтоб показать Улле и Мулле. Они замирают в благоговении/в растерянности. Мы все по очереди обнимаем Уллу и жмем руку Мулле. Обещаем, что обязательно повидаемся с ними на обратном пути. Мы с ними знакомы всего три часа, но что-то подсказывает, что это хорошие люди.

– А не слишком ли это поспешный вывод? – Голос.

Может быть.

Роскошный мраморный бельэтаж. Бухие бродяги, лапландцы в национальных костюмах, в желтушных пятнах от засохшей мочи – в шляпах, похожих на четырехрожковые люстры, цветастых куртках и сапогах с загнутыми носами, – жались по темным углам, с подозрением глядя на нас с внешней границы своего окаянного проспиртованного мирка. Дурные предчувствия насчет вероятного личного апокалипсиса и весьма мрачного будущего прокрались мне в душу. Даже нет, не прокрались: вломились, вопя и пинаясь. Грянул приступ паранойи. Я всегда опасался угрюмых небритых бомжей. Потому что у них дурной глаз. Я невольно поежился и поджег одного из них взглядом – и мне сразу же стало легче. Милостью Божьей, ступай, дорогой, ха-ха-ха. Я хохотал как безумный, глядя на этого старикашку, который орал дурным голосом и махал руками – этакий огненный Санта-Клаус, пытающийся потушить свою полыхающую бороду. Моя пиротехническая злоба, похоже, смутила Билла и Гимпо, и они спешно удрали к билетным кассам. Обожженный бродяга наделал в штаны.