Уэлш Ирвин - Сборная солянка (Reheated Cabbage)

– Вик, слушай, мне надо топать. Только что вспомнил, мамке обещал зайти к ней и покормить кота. – Гэвин поднялся, Виктор тоже. Они еще раз обнялись. – Ну что, мужик, без обид?

– Без обид, мужик. Надеюсь, она к тебе вернется, – у ста; ю ответил Виктор.

– Да, парень, ты же знаешь, каково мне… – кивнул Гэвин.

– Ага… Ну давай, Гэв. В субботу на той неделе наши дома с “Абердином” играют… На кубок, ваще…

– Ага. Выходит, сезон на той неделе закончится, если не считать разборок в зоне вылета.

– Это, парень, работенка не бей лежачего, но чё делать-то. Увидимся в “Четверке лошадей”.

– Точняк.

Гэвин повернулся и вышел из паба. Он направился вверх по Помхель-стритили Похмель-стрит, как ее называли. МДМА постепенно выходил из организма, и все тело сотрясала дрожь, хотя было совсем не холодно. Он вытащил из кармана флайер ночного клуба. На рекламке было написано имя – САРА – и семизначный телефонный номер. Надо срочно позвонить по этому номеру. Это любовь. Точно. Нет нужды в идеальном месте и времени, чтобы выразить ее. Просто надо выразить – и все.

Рядом была телефонная будка. Внутри говорила какая-то азиатка. Гэвин хотел, чтобы она закончила разговаривать по телефону. Больше всего на свете. Потом он почувствовал, как сердце колотится в грудной клетке. Нет, в таком состоянии нельзя с ней говорить, он опять все проебет. Теперь ему хотелось, чтобы женщина говорила по телефону вечно. Вот она повесила трубку. Гэвин развернулся и пошел вниз по улице. Теперь не время. Пора было пойти к матери, покормить кота, Спарки.

Посвящается Дэйву Биру

1

Альберт Блэк, настороженно поблескивая глазами, сидел в пышном саду и потягивал из бокала чай со льдом. Флора и фауна тропической зоны была ему непривычна: красно-черная птица, издав воинственный клич со стратегической высоты эвкалипта, взмыла в воздух. Блэк вернулся к пальмам, танцующим самбу на холодном ветру, мимоходом подумав о знаках, хотя слово “авгур” и было на его вкус слишком римским, слишком языческим. В результате его взгляд уперся в серо-голубые воды залива Бискейн и скользнул дальше, к небоскребам на побережье Майами, нахально сияющим в лучах утреннего солнца. Эти высотки казались ему безвкусными. Несмотря на страстность телепроповедников и непременную набожность политиков, Америка произвела на него впечатление самой безбожной страны из всех, где он побывал. Зрелище застройки нового финансового квартала смутно напомнило ему о магниевом мерцании первого космического корабля “Аполлон”, некогда стартовавшего к Луне неподалеку; мы уходим все дальше от небес.

Подняв бокал с чаем, Блэк поймал свое отражение. Несмотря на преклонный возраст, лицо сохранило костлявую, угловатую форму, и кожа осталась бледной. Серая щетина торчала по бокам головы, а макушка отблескивала розовым. Он поправил фирменные очки с толстыми стеклами в черной оправе, сидящие на ястребиной горбинке носа. Под ними скрывались маленькие, темные глаза, до сих пор воинственно горящие, несмотря на поселившуюся в них печаль, будто взывающую к сочувствию. Но вокруг не было ни души, и давить на жалость – не в его духе. Сжав губы, он стер признаки слабости с лица, и поставил бокал на белый кованый столик.

“Вечно Уильям с Кристиной никак не могут собраться в церковь. Каждое воскресенье одно и то же: волокита, задержки. Даже Марион так до конца и не поняла суть пунктуальности, и что надо подавать хороший пример. Не прийти вовремя в дом Божий – недопустимая грубость по отношению к Господу. Сами по себе опоздания – проклятие, они крадут у нас время, тратят его по пустякам…”

Он почувствовал, как внутри вздымается привычная волна пагубной силы, и стал душить, скрипя зубами, это кошмарное жжение в душе. Хуже всего приходилось, когда он против воли поутру открывал глаза, и его подкашивало жестокое ожидание, надежда, что она вернется.

Но Марион покинула этот мир.

Они прожили вместе сорок один год, и она унесла с собой лучшую его часть. Он бессильно смотрел, как рак сжигает ее тело, высасывает из нее жизнь, пожирает ее изнутри. Альберт Блэк посмотрел на залив. Он мог бы болтаться там, бесцельно трепыхаться в воде, как сейчас – в густом, теплом воздухе. Ничего не осталось; дрогнули даже его основные принципы и его вера.

“Почему Марион? Зачем? За что, Отче?

Но правильно ли ждать справедливости от Бога? Может, такие мысли лишь показывают суетность тех, кто жаждет видеть себя выше в промысле Божьем? Как самонадеянно мечтать о справедливости для себя лично, если мы благословлены правом быть частью чего-то большего, бессмертного!