Уэлш Ирвин - Сборная солянка (Reheated Cabbage)

– Нуда, наверное, это либо есть, либо нет, – устало согласился Кэлум.

– Верно, Кэл, это врожденный талант! Без него никакая “Камасутра” не поможет.

У Кэлума все не выходил из головы Боби, а тут еще и Джиллиан вспомнилась.

– Я как-то документальный фильм видел, про богомолов – насекомые такие, знаешь?

– Ага… Вид у этих тварей – просто жуть.

– Короче, богомолиха откусывает богомолу башку, пока он ее трахает… Ну, то есть я не про богомолов, а про баб и мужиков, понимаешь?

Шустрый озадаченно посмотрел на него.

– Что за хрень ты несешь?

Кэлум свесил голову, а ладонь ко лбу поднес. Шустрый понял, что приятель лицо пытается прикрыть.

– Мы… мы ведь пацана видели… – помолчав, заговорил Кэлум взволнованным, прерывающимся голосом. – Боби… мы видели, как Боби умер… как же мы могли… будто ничего не случилось… ну, то есть…

Шустрый сел на диван рядом с Кэлумом, чувствуя себя ужасно неловко. Пару раз он открыл было рот, но не издал ни звука. “Может, так и надо, – подумал Шустрый. – Лучше уж промолчать, чем ляпнуть что попало”. Может, и хорошо, что он ничего не может сказать другу, который прячет от него лицо. Молчание затянулось надолго.

– Что за хрень показывают? – наконец спросил Шустрый, глядя в экран телевизора.

Кэлум поднял голову и посмотрел на приятеля.

– Утренняя программа. Пожалуй, пора бы позавтракать.

– Вот это в точку, старик! Пойду сгоняю за булочками и молоком. – Шустрый посмотрел на Кэлума, радуясь, что неловкость прошла. – Интересно, чем теперь дело кончится?

Кэлум подумал про Боби. Борзый он был пацан, никогда никого не слушал, вечно ходил с этакой ухмылочкой, будто все вокруг ему должны.

– Хрен его знает. Только мы тут по-любому ни при чем. Скажем, что подумали, будто Боби отрубился. Хотели помочь ему дойти до дому. Джиллиан и Мишель подтвердят. Скажем, что на нас напали эти отморозки. Их-то и загребут.

– Так ведь Боби от передоза загнулся, – возразил Шустрый.

– Зато эти козлы получат по заслугам. Они же безбашенные, могли запросто его угробить. Выбора нет: или их повяжут, или нас – так уж лучше их.

Шустрый смотрел, как солнце встает над домами напротив: город просыпался. Демоны, о которых они с Кэлумом часто болтали, разбежались: парни на тусовке, банда озверевших фанатов, Боби, Джиллиан и Мишель-Королевский банк. Ох уж эта сучка Мишель. “Все из-за кислоты, – с горечью подумал Шустрый. – Телка-то ничего, надо было ее все-таки трахнуть”.

Впрочем, кошмар закончился – солнце встает, и они все еще живы-здоровы.

– Верно, – согласился Шустрый. – Пусть лучше их повяжут, чем нас.

Кэлуму показалось, что возле дома затормозила машина и по лестнице затопали тяжелые шаги – человека два, не меньше. “Паранойя, – подумал он. – Просто еще от кислоты не отошел, отходняк продолжается”.

Должно же быть приятно.

Голубая стена, перед глазами – спинка старой коричневой кушетки с вельветовой обивкой, локтями девушка оперлась на подушки, он склонился сзади, крупные ладони почти обхватывают ее за талию. Его член в ней, движется в странном настойчивом ритме. Слышатся звуки удовольствия, которые издает мужчина.

Сара знает, что ей должно быть приятно.

Ага, должно быть приятно, да только особого удовольствия не чувствуется. Сара пытается обдумать этот факт, и ей в голову приходит, что, возможно, причина в том, что в комнате слишком прохладно, чтобы находиться здесь нагишом. Внимания обращать на это не следует, конечно; впрочем, она бы и не обращала, если бы не зуб. Болит, зараза. Вот она и обдумывает каждое движение, ощущает себя на кушетке, распростертую перед Гэвином, как продолжение его члена, но ведь вся суть секса заключается в том, чтобы вообще не думать. Все же довольно трудно следовать этому правилу, когда зуб болит, а вдобавок она еще и стала объектом Гэвиновых голливудских приемчиков соблазнения, которые словно сошли с экранов дурацких фильмов. Вот музыка меняется, и пара приступает к делу. Пункт первый: прелюдия. Второй: проникновение. Третий: смена позиций. Четвертый: оргазм (разумеется, одновременный). Гэвин время от времени бормочет: “Ты потрясная…” или “У тебя роскошное тело”, желая польстить Саре, но в целом производит впечатление деревянной марионетки, которая тщится вспомнить свою роль.

Гэвин надеется, что непреодолимая сила церемоний и ритуалов, вовремя сказанные слова и произведенные жесты проложат крепкие швы в новом костюме, который займет почетное место в гардеробе, битком набитом социальными материями жизни. Гэвину не занимать воображения, он словно единственный ребенок в семье, который играет в одиночестве, расставляя целые армии солдатиков для битвы на ковре; однако воспитание не одарило его быстрым умом и способностью строить запасные планы, если в сложной и последовательной психологической стратегии соблазнения что-то пошло наперекосяк.