Мария Чепурина - Гечевара

– Бред! – крикнул Виктор.

А Двуколкин ужаснулся. Неужели в институте он научится не только понимать всё это, но и сочинять сам?! Нет, не может быть…

– Нежелание развиваться, – заявил Аркадий, – это, между прочим, признак фанатизма. И противоречит революционному характеру. По Фромму.

– Да отстань ты со своими пидорасами!

– Дремучий ты, Витёк. Услышал про Фуко…

Тут Виктор замахал руками, показав, что больше не желает слушать всё это. Аркадий сдался и сменил предмет:

– Слышь, Лёха? Ты, что, первый курс?

– Ну, да…

– А факультет какой?

Двуколкин собирался быть каким-то «инженером-теплотехником».

– О, прям как ты, Витёк! На лекциях, небось, был? Ну, сегодня?

– Был, – признался Алексей.

– А что, Витёк? Может, и нам сходить, а?

– Да ну, нафиг. Мне твоих хватает.

– Что ж это такое? Идти к девкам он хочет, приобщаться к прогрессивной мысли – не желает, да и лекции – и те ему не эти! Чего ж ты хочешь, Витька?

– Жрать хочу.

– У-у-у! Ну и запросы у вас, батенька!

Алёша между тем смущённо ковырялся в своей сумке, доставал вещички и пытался запихнуть их в общий шкаф. Пихать было решительно некуда, а за безуспешными попытками следили двое незнакомых человек. Поэтому Двуколкин весь смущался. Кроме того, его обуяло беспокойство: как же сложатся взаимоотношения с соседями? Ребята явно были очень взрослые и запросто могли бы наградить его презрением. Так что, услыхав про пожелание Виктора, Алёша, не без тайных побуждений заявил:

– А у меня вот есть пожрать.

Идея коллективно потребить продукты Лёши всем пришлась по нраву. Парни быстро соскочили с коек, разместились за столом и в обмен на масло, хлеб, печенье, колбасу, сыр и остатки пирожков, завёрнутых бабусей из Игыза, поделились пивом.

– За знакомство! – объявил Аркадий.

В ту же самую секунду отрубили свет. Соседи заругались, вышли в коридор, откуда уже доносилось много недовольных голосов, о чём-то пошумели и вернулись, сообщив, что свет дадут не ранее, чем завтра.

– Привыкай, бывает, – заявил Аркадий, извлекая маленький фонарик. – За знакомство!

Световой прибор расположили на столе, и Лёша мог увидеть лишь продукты да физиономии соседей. Блондинистую и благообразную Аркадия и типовую, мрачную Виктора. Впрочем, выпив, последний смягчился. Он нежно забубнил Алеше слова благодарности за пищу, обещал, что Родина и некие важные для неё персоны не забудут этот подвиг. Наконец, ткнул пальцем в свою грудь и заявил:

– Вот, видишь? Если б он был жив…

На пунцовой майке Вити помещалась клякса: чёрная, фигурная и при подробном рассмотрении похожая на человека.

– Знаешь, кто это?

Двуколкин поднатужился. В Игызе двоюродный брат тоже пару раз появлялся в такой майке, привезённой будто из самой Москвы («Там все в таких. Эт модно!»). Он-то и обратил Алешино внимание на то, что на груди – вовсе не клякса, а лицо. Но чьё? Ведь брат рассказывал…

– Ну, этот… Гечевара, – выдавил Двуколкин.

– Кто-о-о? – соседи в ужасе переглянулись. И захохотали.

– Слышишь, ты откуда такой, а? – спросил Аркадий.

– Я – из Верхнего Игыза.

Хохот разразился снова.

– Блин, оно и видно!

– Вот село!

Во имя поддержания отношений Алексей не выказал обиды.

– Ты, наверно, ещё думаешь, что это, блин, артист какой-то? Ну, «звезда», да?

Лёша так и думал, но смолчал.

– Да ладно, Витя, – просмеявшись, заявил Аркадий. – Хватить ржать. Просветить надо человека!

Так, усталый и счастливый, в комнатушке общежития, при романтичном и печальном полумраке, лишённый пищевых запасов на неделю, Алексей узнал о Правде.

О бессмертном аргентинце, о министре, что пилил дрова и убирал тростник, герое Санта-Клары и бандите-интеллектуале.

Узнал святое имя старого китайца.

Унёсся сердцем в жаркий Чьяпас, полетел к Сандино, Вилье и Сапате, обнял Чавеса, Моралеса и Лулу.

Заболел Жозе Бове.

Рыдал от счастья, потому что ходит по одной земле с Фиделем.

Ненавидел тех, кто издевался над Майнхоф с Баадером.

Захотел туда, в 68-й…

А, может, это было не в тот раз? Пожалуй. В тот раз всё лишь только-только начиналось.

Следующие дни прошли в сладчайшем постижении Настоящего. Алёша с жадностью рассматривал портреты Мао, Хо и Че, восторженно читал «La Guerra de guerilla» и «Дневник мотоциклиста», упивался песней «Hasta siempre», кормил душу текстами субкоманданте Маркоса, хотел писать Цветкову и Ясинскому, шептал во сне «No pasaran» и всей душой хотел в Колумбию, сражаться с парамилитарес. Ему открылось то, ради чего хотелось жить. Он думал, что на свете есть лишь мама, холодильник, институт и армия. Каким же дураком был Лёша! Перед ним открылся мир прекрасный и правдивый, хоть о нём молчали и училки, и приятели, и «Первый», даже СТС. «Сафра! – кричал он в восторге от прикосновения к Новому. – Герилья! Гранма! РАФ! Чучхе!». Все вещи мигом встали на свои места. Вопросов не осталось. Алексей отныне знал, как одеваться, что, кому и зачем говорить, что слушать и что с возмущением отвергать. Оно пришло само собой. Училки в школе десять лет твердили: «Это плохо, это хорошо, вот то люби, вот это – нет». Без толку! Мама ужасалась, что Алёша не имеет стержня в жизни. Тот отмахивался: «Что ещё за стержень?.. Где его брать?.. Да на что он мне?..». Эх, посмотрели бы сейчас на него предки! Стержень вырос как бамбук – за пару дней. Из Лёшиного рта посыпались «пендосы», «жирные буржуи», «империалисты», «потребители»… Он ещё сам не знал, чего они ему такого сделали. Потом Аркадий объяснил…