Алексей Синиярв - Буги-вуги

Что тут нового? Что неожиданного? К этому и шло. Странно, что не раньше.

Проповеди Минька позже пересказал: «У девочки экзамены, восьмой класс, переходный возраст, первая любовь-школьные года, вы же взрослый человек, можете на нее повлиять, попытки инсценировать суицид — вот такая не простая ситуация, нам нужно вместе ее решать».

Усикаться можно. Ситуацию вместе решать. Кроссворд с тремя известными. А всё что? Укусила тебя собака — кирпичом ее и чеши домой, пока еще раз не укусила.

Да, взяли с Миньки честное благородное, что будет ходить «к нам на чай. И товарищей с собой обязательно приводите». Рокировка в длинную сторону — Минька-то ксюшу, не знамши, к нам в кабак таскал, плясал с ней, с сурьезным видом, задирал коленки. Ох, лишенько. Теперь извольте. С ответным визитом.

Миня деланным голосом: а чего: пойдем! пирогов налупимся.

Нет уж, мил человек, вляпался в говно, так не чирикай: ходи-ка, батюшко, сам. Сидеть там кислизм выдавливать — поперхнешься этими пирожками с капустой. Я — точно: пас.

Мине одному — ну, никак, один в поле не воин — уговорил Кушу за Минькины же джинсы поносить на неделю.

Куша: дом — всяких даров и качеств приятство:

злато-серебро, ковры-сервизы — парень в этом сечёт, так что без балды;

четыре комнаты одна другой краше;

мебель такая шикарная, как в цирке;

папа — граф Монте-Кристо, и мама — полководец Суворов;

ладно собака-орденоносец, так кот-половик и тот заморских кровей.

Миньке, мол, поумней — год продержаться, да другой простоять, а там, глядишь, пирком-ладком, да Мишутку на царствие. Благо все предпосылки к этому: папа — военпред на почтовом ящике, мама в горисполкоме торговлю курирует, дедушка — красный рубака на белогвардейских фронтах, бабушка — первая красная учительница, до сих пор из президиумов не вылезает.

Гарнитур, а не семейка!

У Мини воспоминания не столь радужные. А точнее — никаких. Почему-то эта история его так тряхнула, что при одном упоминании о милом семействе, Миню крючит пизанской башней.

Да, отдал долг татарину, в дом с большими потолками сходил, подпустил как бы исподволь, невзначай, де на носу диплом, бессонные ночи, квадратные километры чертежей, умные книжки по допускам и сопромату… История на этом и ушла б под откос — ясно ж, как глазенки у Володи Ульянова, что эта песня не о нем, — тем более, что джульетте экзамены высочайше перенесли на осень и скоренько упекли на Черноморское побережье Кавказа под бабушкин надзор, но письма-то, не одно, так три сразу. С круглым, старательным почерком. С ними что будешь делать?

Смотришь на всё это — и жалко ведь девчёнку. Смейся не смейся, а там любовь. Кто в школе не влюблялся? Те еще трагедии, лировские. В лужах голубых стекляшки льда. И пишет Минька, отписывает — никуда не денешься, — уму-разуму учит, как правильно с мальчиками дружить.

Так вот. Девочка с бабушкой-дедушкой на море. Папа в дружественной стране Анголе. Всё ясно?

Нет, не Миня.

Нет.

Пока умный раздевался, дурак речку перешел.

Классик наш завернул спьяну на огонек и до утра остался. Смелость города берет. А наглость, как народ говорит, еще большее достоинство. Сначала сидели на кухне, чаи гоняли, за молодежь речи вели, лицемерили. Как положено в лондонах и парижах, под чаек — коньячок. Тётя-мама в халате, Куша, нетрезвый, ее за локоток — прошло, за бочок — прокатило, за ляжку — она его за руку цоп! и себе, в берендеево царство. До кровати кабаниху у молодого сил не хватило дотащить — в прихожей на паласах и рухнули.

Не баба, говорит, а зверь. Еле вырвался.

Тёщенька Минькина.

Зятёк с этим весельем, как с креста снятый ходит. Легче, говорит, конец завязать на всю оставшуюся жизнь.

Весна-проказница. Мир-труд-май.

Казусы донжуанские да и сами праздники плавное течение жизни замутили безжалостно. Времечко, как река на порогах, вскачь полетело. Только и оставалось, что смотреть ему вслед, прищурясь.

Восьмого числа, на День Мира, совершили подвиг — выбрались, наконец, на природу. Сели в автобус сугубо мужской компанией и доехали до водохранилища. До берега пустынных волн. Кто у моря не философствовал? Вода. Кое-как недожарили шашлыков на сырых ветках, выдули шесть литров пива, корректируя работу почек, попекли «блинчиков» там, где берег ряской не заволокло, показали пуп солнцу, поколдовав на хорошую погоду, да к родным стенам, обклеенным цветными картинками.

В кабаке же, на другой день, мориман один — ну, заколыхал. Восемь раз «Прощай» [76] «Прощай» http://www.youtube.com/watch?v=19T83RTEzRg играли. Платит, ротшильд, по чирику. «Прощай, со всех вокзалов поезда!» Мы и десять сыграем, и двенадцать — работа наша такая, — но когда набравшись выше ватерлинии, селедочник решился, что наступил момент самому исполнить любимое произведение, и с этой целью схватился за микрофон, швырнув очередную десятку, Минька озверел, встал из-за барабанов на свою коломенскую и сказал тихо, но убедительно: