Илья Глезер: Любка (грустная повесть о веселом человеке)

Вечером в Любкину камеру запустили новичка. Был он широким в плечах, с бородой, занавешивающей нижнюю часть лица, и густыми бровями, нависшими над глубоко сидящими глазами.

— Федор, — коротко бросил он Любке.

— Вам, Федя, чаю налить? — мягко спросил Любка, оглядывая соседа.

— Ты, парень, не лебези — не люблю я фраеров. Я сам себе и налью, и сам выпью.

Любка обиженно замолчал. Выпил чай, улегся на койку и отвернулся к стене.

— Ты что — обиделся, что ли? — неожиданно просил новый сокамерник. — Я ведь так, не нарочно. Тебя как звать-то?

— Любкой.

— Ааа, слышал, еще на зоне сказывали. Ты не серчай на меня, Любка. Я ведь тоже под вышкой сижу. В побеге был, двух ментов кокнул…

— Ты откудова будешь? — с интересом спросил Любка, усаживаясь на койке по-турецки.

— Из Москвы я. Вообще — то я из деревни. Калужские мы. В Москве-то учился я. В университете. Около Манежа. Может знаешь?

— Как же, места знакомые, три года там шастала я, — Любка затараторил, не забывая при этом называть себя в женском роде.

— Ты и взаправду женщиной себя числишь?

— Взаправду. Мне мой муж говорил…

— Как это муж?

— Ну полюбовник мой, друг сердечный, которого Рахим — татарин убил … Может слышал?

— Да знаю я твою историю.

— Так вот, Мишка говорил: «Тело у тебя мужское, а душа женская!» И хочу я теперь, хоть и вышка мне назначена, по этим словам жить: женщина я и в етом виде смерть приму!

Помолчали.

— Ты мне, Федя, другое скажи. Ты ведь ученый, из студентов. Вот люди, советские эти, большевики, всю голову мне в зоне проебали — говорят, мы самые лучшие, мы для народа все делаем: и революцию, и канал этот проклятый, и вообще все для лучшего… А ведь дышать-то нечем. Ведь ни шагу ступить свободно нельзя, ведь и хлеба и того иногда нет. Как же это? Что, злодеи они или просто слепые да безмозглые?

— Да нет, не слепые и не злодеи рожденные. А я так думаю, Любка, люди всегда лучшего желают, сколько им не давай. Вот и находится среди них один или два, что в довольстве да богатстве родились, но сочувствуют народу. Смотрят они сверху из своего богатства и решают: «Мы всех наверх потянем, всех одинаковыми сделаем и ублажим». А ведь это-то против естества человеческого и природного. Не равные, не одинаковые мы. Что для тебя хорошо — для меня тоска смертная! А люди эти лобастые — себя за богов считают, вождями называют, и тянут и толкают людишек через кровь да грязь к всеобщему уравнению да счастью. И вот выходит-то не счастье, а всеобщее убийство и ненависть. Канал беломорский, да колхозы голодные!

— А эти — вожди что же?

— Да ничего. Помыкаются, помыкаются, опыты на людях ставить надоест, и превращаются они в обычных царьков да вельмож, что на загривке у народа сидят, да кровь пьют. И много потом времени надо, чтобы вернуть жизнь к естеству ее, где все разные и не равные, и каждый свое место занимает, а ежели не нравится это место, то может свободно его менять, но не трогая и не помыкая другими людьми.

— Да когда же это будет-то, здесь в России — то есть?

— Кто его знает! Может через сто, а то и двести лет. Но будет!

Откинулась кормушка. В нее заглянуло напряженно веселое лицо дежурного мента.

— Ну кто тут Федор П.?

— Я буду за него! — ответил Любкин сосед.

— С вещами — собирайся!

— Ну, Любка, не поминай лихом — короткое свидание у нас получилось. Даже не успел тебя спросить, каково это с мужиками спать. Прощай!

— Прощайте, Федя, дай Бог вам всего хорошего!

— А тебе помиловку я желаю от всего сердца. Жить ведь все равно охота. Правда ведь, Любка?

— Правда! — Любкины глаза заслонила пелена непрошенных слез. — Можно я обниму тебя, — вдруг спросил он Федора.

— Ну что ж, коли нет другой женщины, пусть хоть ты за нее последний в жизни поцелуй подаришь.

Любка крепко в губы, как дорого друга, поцеловал уходящего.

Захлопнулась стальная дверь. Стихли шаги ведомого на казнь. К вечеру Любка с замиранием сердца услышал снова шаги коридорного. Та же физиономия просунулась в кормушку и так же весело спросила:

— Ты будешь Петр Васильев М…?

— Я, — чуть выдохнул воздух Любка.

— Получай бумагу, да расписывайся, что прочел.

— Да не умею я быстро.

— А я не тороплюся. Ты читай, разбирай, а я посля приду.

Кормушка с треском захлопнулась Любка принялся читать по складам: «Президиум Верховного Совета…» «…помиловать и заменить…» «двадцать пять лет…» Бешено стрекотало сердце, голова Любки трещала от боли, а он се снова читал: «заменить на двадцать пять лет собо-строгого режима…»