Феликс Аксельруд - Испанский сон

Кстати, я еще не имел случая покорнейше извиниться за мою прошлую, еще более безобразную выходку; честно говоря, я просто боялся написать Вам первым. Я терзал себя по ночам, с каждым днем все более опасаясь, что Вы решите порвать со мной. Ваше нынешнее письмо, с одной стороны, наполнило меня глубокой скорбью и сочувствием, но с другой стороны, я не могу лицемерно скрывать своей радости от возобновления нашей переписки. (Не могу написать — возобновления любви; верю, что наша любовь не прерывалась ни на секунду.)

Теперь, наконец, целомудренная ласка. Будто я переношусь в наше с Вами прошлое, в первые месяцы нашей связи — эпоху Целомудренных Ласк. Глажу Вас по плечу, глажу по голове, по волосам; глажу Вашу шею и благоговейно запускаю пальцы в ложбинку над Вашей ключицей. Касаюсь пальцев на Ваших ногах… Вы помните? Разумеется, я не копирую; эти слова весны нашего чувства до сих пор живы во мне. Что я могу к ним добавить? Разве нежное, слегка покровительственное прикосновение к нашим маленьким, сегодня почти забытым друзьям… надеюсь, Вы не охладели к ним, дорогая?

Спасибо тебе… Твое послание я прочла снизу вверх, и каждый новый абзац заставлял меня сентиментально прослезиться, всякий раз по-разному. Я не хочу сейчас рассказывать, о чем ты попросил: во-первых, я действительно не хочу нового возбуждения, а во-вторых, это связано с некоторыми фактами моей жизни, и я не уверена, нужно ли о них писать вообще. Единственное, что я сейчас написала бы, так это о том, кому принадлежит такая идея. Ведь она не моя; ее подала мне та самая Машенька, звездочка — потому-то я и прослезилась, еще раз подумав о своей утрате.

Прослезилась — и опять захотела было попросить тебя еще об одном акте, на сей раз нежном и вдумчивом, но подумала, что это уже чересчур. Сегодня, в этот грустный для меня день, я не должна быть полностью удовлетворенной. Я встану из-за стола как бы с легким чувством голода, так будет справедливо. А уж завтра… Нет, завтра тоже буду переживать. До послезавтра, мой милый, мой единственный утешитель. Я люблю тебя.

Марина сидела на невысокой трибуне теннисного корта и рассеянно наблюдала, как Ана и Вероника перебрасываются мячом, пытаясь войти в ритм и вернуть форму, в какой они были когда-то. Стоял миленький солнечный денек; было еще слегка прохладно, но чувствовалось приближение жаркого лета, как чувствуется приближенье грозы. Трибуна корта была прекрасным местом, чтобы созерцать, то есть думать ни о чем, и чтобы думать о чем-то конкретном. На соседнем корте играли какие-то, видно, профессионалы — резкие и даже звонкие хлопки ракет по мячу, в смеси с птичьим щебетом, устраивали радостную звуковую картину, — а Госпожа с Вероникой просто решили вспомнить, как было раньше, и посмотреть, не захочется ли им опять этим позаниматься, только уже не ради моды, а исключительно ради общей приятности.

В Испании развит теннис, подумала Марина. Может, тоже позаниматься? У меня должно бы выйти — фактура вроде ничего… и координация имеется… Странно, подумала она, почему я никогда не занималась спортом? Однобокость в развитии. Жаль, не проводится чемпионатов по минету, например. Раз уж зашли об этом мысли (не о минете, а о спорте, уточнила она себя), нужно бы обдумать все в комплексе, с упором на аристократичность. Лошади? гольф? Гольфу, небось, учиться еще дольше, чем теннису. Всему долго учиться… Пожалуй, нужно хоть немного попрактиковаться на лошадях. Отец как-то сажал ее на лошадку… очень давно — она уже не помнит, было ли седло… Вряд ли. Какое в деревне седло?

Нужно им сказать. Сегодня? Пожалуй; пора… да и конец тысячелетия, можно сказать, на носу… А нужно ли вообще? Ведь обратного хода не будет. Может ли она вот так, как после того страшного давнего вечера — взять и перевернуть страницу, начать все снова, с новыми людьми? И будет ли это по-прежнему она? Сохранится ли в ней Дух Живой — если Он, конечно, есть вообще? Мы — не только мы сами, подумала она. Мы еще и свои собственные отражения в других людях. Как в зеркалах. Если бы не было зеркал, мы бы были другими. Нет, подумала она, я не могу их бросить; они уже стали частью меня — Ольга не стала, а они да, — а кроме того, есть Господин.

Как хорошо в солнечный день, сидя на скамейке теннисного корта, под замес птичьего щебета с ударами по мячу, подумать о Господине… Как хороши ее отношения с Господином. Эта спонтанность, недосказанность… С теми было не так. С Кокой был банальный, унылый график… а с тем… как его… с Григорием Семеновичем… Да ну их, подумала она, чего об этом вспоминать? Жизнь прекрасна. Мы сами делаем ее прекрасной. Мы сами делаем ее такой, какой хотим, и нет ничего ни до, ни после. Мы хозяева! я хозяйка, я главная, я хорошая, я хочу, чтобы было так, и так будет. Есть, есть Дух Живой! иначе не объяснить, почему я избрана, почему я лучше всех. Я!