Феликс Аксельруд - Испанский сон

Настанет день, и она уже не будет молода. Господин перестанет хотеть ее; она не найдет нового Господина. Что это — смерть? Хуже смерти… Может быть, нужно родить? Может быть, выйти замуж?

Ее прогулка сделалась горьковатой, как последние свидания с Отцом. Где Ты, Отец? Твоя дочь не знает, что ей нужно. Вразуми… наставь…

Ответа не было, ответ нужно было искать самой. Впереди что-то новое. Она еще не знала, что. Только чувствовала — что-то будет, непохожее на все, что было, и опять предстояло не направить себя на ложное и не пропустить истинного.

Она уже почти автоматически свернула в боковую дорожку и поднялась под навес, почти автоматически — ее радовала эта автоматика — набрала код на черных кнопках, которые при этом тихо попискивали. Дверь отворилась; она вошла в подъезд, вошла в лифт, вошла в квартиру. Она разделась, повязала на себя передничек и принялась за предписанные дела.

Господина, само собой, не было — Он был на работе. Госпожи, очевидно, тоже не было. Все предыдущие дни, услышав сигнал домофона, Госпожа встречала ее чуть ли не на пороге и коротко общалась с ней, прежде чем снова заняться чем-то своим; а сегодня она не вышла.

И прекрасно. Из-за того, что всегда кто-то был, она еще ни разу не смогла прибраться в квартире как следует, то есть сверху вниз, с учетом закона всемирного тяготения.

Она взяла в руки пластмассовое ведерко, наполненное разноцветными средствами для наведения чистоты, и первым делом поднялась в свое самое любимое место. Всего за несколько дней эта комната обрела историю для нее: здесь она нашла Господина, здесь свершила зеркальный обряд, здесь же открылась Ему и получила все, что требовалось. Она обвела спальню нежным взглядом и вдруг услышала, что душ включен. Как тогда.

Все было как тогда — душ шумел, свет сиял, дверь была открыта. Чей-то негромкий голос плавно лился вместе со звонкими струями, почти неразличимый среди них — голос был женским, голос принадлежал ее Госпоже… нет, кажется, не ей… нет, все-таки… Два там голоса, что ли? Она неслышно приблизилась, заглянула глазком и отпрянула. Снова заглянула и снова отпрянула. То, что она успела разглядеть, было невероятно.

Полупрозрачная створка кабинки для душа, как экран в фантастический мир, открывала взору неподвижный, окруженный туманом, размытый стеклом силуэт. Это был силуэт сидящего восточного божества — четыре ноги и четыре руки, четыре груди и две головы, вот сколько всего было у силуэта. Вода ниспадала, шипела, бурлила, сверкала в стремлении обрисовать силуэт, в тщетной борьбе со стеклом и туманом. Единосущное божество было двухголосным; две сирены, две половинки божества тихо разговаривали между собою, и одна из них была Госпожа, а другую Марина не знала.

Она еще раз заглянула в открытую дверь — и уже не смогла отпрянуть. Это было выше ее сил. Это было чудо; ничего прекрасней она в жизни не видела. Все тело ее защипало, глаза налились слезами, дыхание прервалось; она дрогнула и на несколько мгновений лишилась власти над своим телом, едва не упав, но даже когда эта власть возвратилась, она уже не смогла сделать с собой ничего — смогла лишь тихонько осесть на колени.

Она медленно восстановила дыхание и, загипнотизированная, принялась созерцать. Она успокоилась, соединилась с тончайшим эфиром; не стало ничего, кроме нее и того, что было открыто ее глазам. Мыслей не было; эмоций не было — все это будто пролилось, утекло, увлеченное водными струями. Созерцание захватило ее полностью, и она не могла определять время.

И даже когда божество за стеклом протянуло в ее направлении одну из своих многочисленных рук, и когда достигло этой рукою стекла и переместило его по прямой в пространстве, а потом, трепетное, нервное, напряглось натянутым луком и наставило на нее четыре острых стрелы — она и тогда не смогла отвести от него своего взгляда, сдержанного, неподвижного взгляда потемневших глаз, проникновенного взгляда, в котором по-прежнему не было ни мыслей, ни страстей, ни благодарности, ни вины, ни совести, ни вожделения, ни насмешки.

Я за время своего советского опыта привык относиться к разным названиям, как к ребячьим шуткам, ведь каждое название — своего рода шутка.

В.И.Ульянов (Ленин)

Из речи на Всероссийском Совещании политпросветов губернских и уездных отделов народного образования 3.XI.20