Феликс Аксельруд - Испанский сон

— А рассказала бы ты о себе, — попросил неожиданно Этот. — Напоследок. Хоть чуть-чуть… А то как же — все обо мне да обо мне.

Она, слегка пьяненькая, усмехнулась.

— Это твоя идея была — рассказывать…

— Значит, не будешь?

Он понурился. Потом опять вскинул голову — с некой обидой, с вызовом даже.

— Ну конечно… Ты хорошая — я плохой… Ты меня, небось, только из-за дела и слушала…

Она испытала легкую неловкость.

— Слушай, — мягко сказала она и положила руку ему на колено, — так нормально все складывалось до сих пор… Ну зачем это портить? Расстанемся как друзья!

— А может, я не такой и плохой… Может…

Он закурил.

— Я, конечно, не знаю, что ты обо мне думаешь… Может, ты только делала вид, что слушала и вроде как понимала, а на самом деле думала — и всегда будешь думать — псих, чудовище?

— Нет, — сказала она.

— Верю… хотел бы верить… но, — он сокрушенно пожал плечами, — этого мне никогда не узнать… Еще одна тайна жизни, — он кривовато улыбнулся. — До сих пор две тайны было передо мной: трахалась ли Оля с кем-то, кроме меня — это раз, а если нет, то почему она тогда покраснела. Это два. Обе тайны про Олю. А теперь еще и третья, про тебя — что ты обо мне думаешь.

— Это так важно?

— Для меня — да.

— Ничего плохого я о тебе не думаю.

Он вздохнул.

— Знаешь… даже если ты и думаешь плохо — как же, глумился… пациенток топтал… то я тебе на это скажу вот что. Напоследочек. Все наши препараты, все назначения — полная х--ня. Никого они тут не вылечили и не вылечат никогда, а если кому-то и лучше стало, то еще неизвестно, что бы без такого лечения. Может, мой член для этих баб полезней цистерны дроперидола. От них-то, конечно, в койке можно было ожидать всякого, но я — сам по себе — драл их как самых обычных баб, таких же, как…

Он смешался.

— Как я, — подсказала она, — ну, если бы…

— В общем, да. Ты меня понимаешь. Драл их, короче, просто как мужик… проявляя к ним, может, больше человечности, чем вся наша здравоохрана…

Он помолчал и сказал с еще большим вызовом:

— Какой-нибудь очень культурный доктор Фрейд, небось, задал бы мне каверзный вопросик: «А ты, Вася, самих этих бедных женщин спросил? Разве это человечно — топтать беззащитных и, может, даже не понимающих, что происходит? Разве это, Васятка, не преступление против личности?» И вижу я по твоему лицу, что и ты сама… из женской солидарности, что ли… тоже не прочь бы задать мне такой вопрос…

— Не прочь, — подтвердила она, — только не из солидарности — просто из интереса… И что бы ты сказал?

— Сказал бы… мог бы сказать, — он подчеркнул это «мог бы», — вот что. Некоторые из тех беззащитных сами просят, да еще как… а другие — если не просят, то не факт, что не хотят. Жрать-то им всем дают, не спрашивают — хочешь, нет? Потому что жрать — природная человеческая необходимость. А трахаться — нет, значит?

Он вопросительно посмотрел на нее, как бы ожидая реакции, встречного аргумента. Но она молчала. Она уже угадала, что он скажет сейчас.

— Да, — тряхнул он головой, — мог бы я так сказать, но скажу по-другому. Личности, что к нам попадают, серьезно повреждены, и лечат их здесь в основном насильственным образом. Умные врачи, уж точно не спрашивая ничего, делают что хотят с этими беззащитными… только я-то даю им приятное и полезное, положенное бабе от мужика, а они, ученые козлы, просто мучают тех же баб изощренно и страшно. Я-то делаю это из чистого естественного удовольствия… а им, садюгам — кроме тоже удовольствия, только уж вовсе кривого — еще и деньги от здравоохраны, и цветочки с шампанским от благодарных родственников… — Он вращательными движениями гасил свой окурок, давил им искорки, разлетевшиеся по блюдцу, язвительно приговаривал, как бы вкручивая этот окурок в воображаемого оппонента: — Так что заткнись, доктор Фрейд. Не знаю, совсем ли я плохой… или нет… но только не тебе меня учить в этом вопросе.

Он умолк, и она поняла, что он умолк окончательно. Все время, пока он говорил, в ней зрело желание сделать ему прощальный подарок; когда его философский и, по всей вероятности, отрепетированный заранее диспут с воображаемым оппонентом был завершен, она поняла, что должна это сделать. И по своему собственному признанию, и на самом деле Этот был слабым, мнительным, порабощенным страхами и комплексами человечком, не сравнить его было с таким, как Корней; но его хватило, чтобы тоже участвовать в Цели, и чтобы тоже открыться ей, и в итоге он заслуживал получить от нее хотя бы частичку ее силы и уверенности.