Феликс Аксельруд - Испанский сон

Нарушив Завет, она была вынуждена нарушать Его снова и снова. Это была кара за грех. Но не только. Это могло быть указанием на тщетность ее усилий, недостижимость Цели. Погибель, если так; но она должна, обязана была пытаться, даже воздвигнувши Цель над Заветом — до той поры, пока Цель не выполнена. Два дня назад, в темном погребе, в опоганенном платье, она назначила Завет средством. Все правильно. Цель выше средства, даже если средство — Завет. Это не было новым грехом; она должна была довериться этому человеку.

— Возможно, впрочем, — продолжал между тем Корней Петрович, по всей вероятности не замечая работы ее мятущейся мысли, — что Семенов сегодня не отпустит Отца — просто нарушит закон, задержит Его в КПЗ дольше положенного. В этом случае уже наше дело обратиться в прокуратуру; здесь я вам слуга и помощник, случай этот очень прост и ведет все к тому же правильно указанному тобой финалу, то есть к освобождению Отца.

Он попыхтел своей трубочкой, немного подумал и заметил:

— Данный подвариант я бы лучше не принимал всерьез, так как единственным основанием для него явилось бы служебное несоответствие Семенова. То есть, например, что он идиот, неуравновешенный человек, а может, попросту лихоимец… Припомни еще раз его намеки, жесты, интонации: ты уверена, что он не вымогал взятки?

Она вспомнила свою неудачную фразу.

— Деньги — нет.

— А что — да?

— Я упустила один момент, как-то забыла… Вышло так, что я ему чуть ли не предложила себя.

Корней Петрович оживился. Смущаясь, она рассказала ему эпизод, включая масленый вопросик Семенова.

— Что ж, — сказал он, — корыстный мотив отпадает; в таком случае, возможно, цель вас изгнать настолько сильно овладела этим человеком, что ради нее он мог и нарушить закон. Если так, то я должен тебя предупредить, что Отец твой находится в данный момент в опасности. Ему могут причинить вред перед тем, как отпустить на свободу.

Она вздрогнула.

— Могут бить?

Он чуть-чуть качнул головой утвердительно, и по его серьезному взгляду она поняла, что могут не только бить, могут сделать что-то вообще страшное. Ей стало жутко.

— Может быть, нужно поехать…

— Бесполезно, — сказал он, — это из области психологии; чтобы сделать что-нибудь в этом роде, Семеновым должен овладеть амок, а тогда наши усилия могут только напортить… Ты встречала такое слово — амок?

— Да… у Стефана Цвейга…

— Похвально, — одобрил он с легкой улыбкой, — для твоей глуши даже удивительно…

О чем мы говорим, ужаснулась она. О Цвейге в глуши… в то время как Отцу угрожает страшная опасность…

— Я не поеду, — сказал Корней Петрович, внимательно глядя на ее лицо и на этот раз уже, кажется, читая на нем все ее нехитрые, естественные мысли, — хотя бы потому, что я адвокат, а не оперативник. Да и поздно… неизвестно, когда доберемся… и попросту страшно… — Он спокойно перечислял причины, по которым не хочет связываться со спасением Отца; она на секунду его возненавидела, а потом подумала — за что? Кто она ему? Спасибо, что вообще стал разговаривать… да еще сверх рабочего времени… да еще правдиво, не утаивая своих мыслей, какими бы они ей ни казались…

Она встала.

— Я должна бежать.

— Не советую, — веско сказал он, — потому что тебе тоже опасно. И вдобавок ты меня не дослушала. Возможно, через пять минут у тебя будет совершенно другой настрой. И другие идеи.

Она покорно села на стул и сложила руки на коленях.

— Мы не рассмотрели второй вариант, который, честно говоря, кажется мне более вероятным. А именно: Семенов не наврал про сизо. Значит, Отец здесь, в Кизлеве. Значит, прокуратура выдала ордер на арест. Мало оснований считать, что Семенов заразил прокуратуру амоком. Следовательно, существует некое подозрение.

— Не понимаю.

— Ему что-то шьют — такой язык понятен?

— Кажется, — сказала она. — А… это никак нельзя проверить… ну, узнать, здесь Он или нет?

Корней Петрович посмотрел на нее испытующе, раскурил потухшую трубочку, встал из-за стола и неожиданно вышел из комнаты.

Она сидела оцепенело, представляя себе жуткую картину издевательств в участке. Она представила себе, как сержант Петров срывает с Отца одежду и своими грязными ручищами притрагивается к Царю. Он хладнокровно сдавливает Отцу яичко — слегка, чтоб поглумиться вначале. Такое беззащитное, теплое, родное яичко… Отцу больно. Она знает, что это ужасная боль. Отец молчит. Не стонет, не унижается перед ними. Тогда Петров сдавливает яичко сильнее. Отец не сможет сдержать стона… но Он не будет молить их о пощаде… О, только не это. Только бы сизо. Только бы Он оказался в хорошем, милом сизо. Петров… яичко… еще сильнее… Отец теряет сознание. О-о-о, ужас… Ей стало дурно. Потемнело в глазах; она чуть не упала со стула. Она пришла в себя от чьих-то хлопот. Ее трясли за плечи и поднимали ей голову, поддерживая подбородок. Она похлопала глазами, возвращая себя в адвокатскую комнату, и увидела прямо перед собою граненый стакан с водой.