Хантер Томпсон: Поколение свиней

— Для твоего же блага, — сказал он. — Я просто пытаюсь тебе помочь.

…Он ответил на звонок по другой линии, но потом вернулся и принялся лепетать — горячо и бессвязно.

— Выслушай меня, — говорил он. — Я провел с ним весь вчерашний вечер, один. Мы сидели перед зажженным камином, слушали музыку и пили виски, и впали в сентиментальность, я попросил его не переживать на этот счет, а он сказал, что он — единственный живой голос Бобби Кеннеди в современной американской политике.

— Нет, — сказал я. — Избавь меня от этих помоев. Это уже слишком. Я ждал от тебя чего-нибудь большего.

Я захохотал. Сумасшедший дом! Джин Скиннер — один из самых жестоких и циничных политических киллеров — рассказывает мне, что провел два последних вечера, беседуя с Джорджем Бушем об истинном значении «Республики» Платона и «Притчи о пещере», курили сигареты «Джарум» и смущенно плакали, раз за разом слушая старые записи Леонарда Коэна на стареньком кассетнике «Накамити»!

— Да, — сказал Скиннер, — он много лет возит с собой в чемодане 350 кассет… Он любит музыку, действительно хороший рок-н-ролл. У него есть записи Эллиса Стюарта, которые он сам делал на «Наке».

Господи Боже, подумал я. В конце концов они его обратили: он готов. Откуда у него мой телефон?

— Ты, мразь позорная! Больше никогда мне не звони! — заорал я. — На следующей неделе я уезжаю на Гавайи. Я знаю, где ты был последние два года. Держись от меня подальше!

— Ты идиот! — закричал он. — Где ты был, когда мы искали тебя на прошлой неделе в Новом Орлеане? Мы зависли там на три дня. Джордж хотел познакомиться с братьями Невилл. Мы путешествовали инкогнито…

И вот он уже рассказывает мне, что, когда победа в шестнадцати штатов в супервторнике уже была обеспечена, Буш ополоумел от дешевого джина и надменности и воскресным вечером появился в аэропорту Нового Орлеана с одним-единственным телохранителем, на черном «порше 928» с аргентинскими номерами и тонированным стеклами.

Поверить в это было нелегко. Скиннер был профессионалом, я это знал, а Буш — бывшим директором ЦРУ. Это странная смесь; особенно странная, учитывая ненормальную зацикленность Скиннера на Буше, которая очень меня обеспокоила.

— Знаешь, чем я ему нравлюсь? — сказал он. — Тем, что я знаю стихи. Он любит поэзию. Он может прочитать «Аннабель-Ли» от начала до конца. — В этом месте его голос задрожал: — «Это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…» — Он остановился на минуту, потом продолжил мечтательным голосом, подкосившим меня: — «И, любовью дыша, были оба детьми, в королевстве приморской земли… Но любили мы больше, чем любят в любви…».

— Хватит, — сказал я. — Это невыносимо. Мысль о том, что Джордж Буш раскатывает по Новому Орлеану и цитирует Эдгара По, просто не укладывается в голове.

— Это еще что! — ответил Скиннер. — Он может спеть любую песню Боба Дилана. Он играет «Добро». У него есть вторая «Добро», в оригинальной упаковке. Невероятно, невероятно!

Я резко засмеялся, но он, похоже, не заметил.

— И еще он любит животных, — сказал Скиннер. — Животные — единственное, что он любит больше, чем музыку.

— Я видел, как он спасал погибшую кошку и пытался ее реанимировать, — сказал он. — Прямо посреди Пенсильвания-авеню. Он склонил голову прямо к губам животного и вдохнул воздух ей в горло… Люди кричали и подбадривали его, собралась большая толпа, но он не отступал.

Меня затошнило, и я промолчал. Скиннер еще долго бормотал, соскальзывая с одной маразматической истории в другую, как будто рассказывал про Махариши. Я так и ничего и не понял.

Надо сказать, смысла в его рассказе и не было. Джордж Буш — жестокий негодяй из Техаса. У него нет друзей, и никто во всем Вашингтоне не хотел бы, чтобы его видели с Бушем ночью на улице. Говорят, есть в нем что-то такое — ощущение чего-то странного внутри, словно мертвое животное… Не может быть, чтобы он гулял ночью по Вашингтону или Новому Орлеану, болтал о Дилане Томасе и подбирал мертвых кошек.

Во всем этом было что-то неправильное, очень неправильное, даже извращенное… Сейчас Скиннер, казалось, верил во все эти россказни — и хотел, чтобы я в них поверил.

Зачем? Это то же самое, будто «Поэму о Старом Моряке» написал Айвен Боески, или что Эд Миз каждое утро, как проснется, бросает стодолларовую банкноту в Потомак.

Я повесил телефонную трубку и почувствовал, что схожу с ума. Тогда я вышел под дождь и пошел в отель.