Андрей Ханжин - Рассказы

За всю мою жизнь у меня было только три друга, которых я считал и считаю своими кровными братьями. Сантим не в счет. Он из другой материи. Так вот… Двоих из них — Гинтса и Ваньки Косова по прозвищу "Помидоров" — уже нет в живых. Третий — совершенно противоположный внешне и им, и мне, хиппарь Димка Файнштейн — пока еще жив. Вот такой "проклятьем заклейменный интернационал": фашиствующий латыш Гинтс, русский анархист Ванька и хиппующий еврей Файнштейн. Ведь национальный "вопрос" возникает только у тех полудурков, которые намертво вмонтированы в бухгалтерскую матрицу современного мира, чего бы они о себе не мнили.

Что еще сказать, брат мой Гинтс… Мы просто жили Б соответствии со своим проклятьем. Пили, жрали горстями таблетки, применяемые в карательной-психиатрии. Грабили окраинные магазинчики. Курили коноплю у волосатого меломана Ивара, жившего рядом с Домской площадью. Не строили никаких планов, потому что будущего как не было, так и нет. No future. Ездили в Юрмалу, в ночное кабаре. Кувыркались с тремя танцовщицами оттуда и не знали, что одна из них была влюблена… В циклодольных глюках я нарисовал семь картин по мотивам гитлеровской романтики, которые участвовали в подпольной выставке рижских художников, называвших себя "интербригада". Что еще… Снова пили "Сэнчу" и "Алдарис 100". Дрались с комсомольскими патрулями. Слушали эту Сюзи и урловскую группу "Slade". Однажды, вот ведь, отпиздили пионеров с деревянными автоматами, стоявших "на часах" у памятника латышским стрелкам. А несколько лет спустя, после того, как я отбомбил первый свой срок, одна из юрмальских go-go-танцовщиц, то ли по имени, то ли по прозвищу Милда, рассказала мне…

…что в ноябре 1985 года, совсем уже обезумевший Гинтс, пьяный и под чем-то еще, принялся палить из обреза по тем самым пионерам с деревянными автоматами, у памятника латышским стрелкам. Патрульные менты прижали его к парапету на набережной и он в упор застрелил капитана внутренних дел… В ответ в него тоже саданули из табельного, кажется, ранили в живот. Тогда он вскарабкался на парапет, допил оставшуюся водку, которую держал в руке, послал всех на хуй и бросился в ноябрьскую Даугаву. Так вот и сдох мой брат Гинтс, как мудак. Как и все мы сдохнем. И в память о нем, я слушаю Сюзи Кватро, которую терпеть не могу… Жаль, что она уже старуха. Жаль, что она не загнулась от наркотиков, пока была молодой, как на постерах Гинтса… А то бы он все-таки выебал эту дуру там, на небесах.

Эту новость на меня обрушил совершенно случайный человек, хотя, как утверждают мистики, у тех, кто научился понимать свой путь, случайностей не бывает. Тем не менее всё выглядело вполне прозаично: конвоиры потеряли ключ…

Из Москвы в Петербург меня этапировали в середине февраля. Столыпинский вагон, обхарканный туберкулёзниками. Спецконвой. Сопроводительные документы в двух ржаво-коричневых пакетах, пересечённые жирной красной полосой: особо опасен, склонен ко всему… Помню из детства шутку в юмористическом журнале — «Способный. Очень способный. Способный на всё».

Что ж, по прибытии в Северную столицу обычных уголовников перегрузили из вагона в автозаки и, под надрывный кашель полоумного ротвейлера, свезли в Кресты. Я дожидался спецмашины ФСБ. Карета задерживалась. И за время ожидания, из спонтанно выхваченных фраз переговаривающихся охранников, я выяснил, что в вагоне остался ещё один заключённый, направляющий в тюремную больницу на Газа, на предмет операции.

Машина за ним так и не пришла и его решили отправить со мной, рассадив, разумеется, по разным отсекам. Но водитель, румын, потерял клюю от клетки… Случился шум. Водитель услышал всё, что думают жители культурной столицы о молдаванах, ротвейлер презрительно кашлянул в его сторону, однако — ночь и единственная машина.

Ещё в вагоне я думал, зачем конвойным лыжи? Ответа я так и не получил. Лыжи, вместе с другими вещами, погрузили в авто. Конвойная команда втиснулась на пятачок перед запертой клеткой, а меня и болезного втолкнули в «стакан».

Так мы оказались вдвоём в железном шкафчике автозака. По ходу движения выяснилось, что мой спутник этапирован из лагеря под Тверью в больницу, как уже было сказано. Заметив на правой его руке часы с наборным лагерным браслетом, я поинтересовался, можно лит теперь часы в лагерях.

«На строгом можно», ответил Случайный. «Ну я-то на полосатый еду. Там, говорят, даже пуговицы металлические отпарывают…» И он: «У меня тоже был особый. Перережимили». — «Как это ты сподобился?» — «Изменения в Кодексе. По второй судимости за особо тяжкое теперь полосатый не дают». — «Да ну?» — «Отвечаю! Пиши бумагу, может, и тебе изменят».