Андрей Ханжин - Рассказы

На короткое время он умолкает, формулирует тезисы, аж пар из ушей валит, так напрягается. Затем приступает: «Как думаешь, есть ли люди без души?».

— Есть.

— А где же у них душа, куда она делась? — Георгий, божий человек, всё топчется и топчется между пальцами такого же нафантазированного дьявола, страшась конкретизировать понятие.

— Души их черти на том свете шашлычат, а тельца их по земле шастают, с картинками разговаривают, думают, что спасаются.

— Я живу правильно. Хочу даже научить кого-нибудь тому, что сам познал.

— Только к детям не подходи.

Обиделся.

Чёрт! И меня осенило! Это бес обыкновенный, бес в смиренной ненависти. «Бес» — если в его терминологии выражаться.

«Я должен тебя предупредить, чтоб ты на Страшном суде не говорил, что не знал…».

Бес.

И далее. Тот бог, от имени которого он вещает. Те жуткие изображения, которые он называет «иконами», все те монотонные малопонятные псалмы-заклинания, которые он нашёптывает по ночам, сорок раз повторяющиеся, будто до тех, кому он их адресует, с первого раза не доходит — бесовщина это всё натуральная.

«Бесовщина» в смысле — враждебное мне.

Сбивает с пути. Запугивает. Именно в этом его задача. Они, изощренные христопоклонники, для того лишь и путаются между людьми, чтобы отнять силы, не дать возможности мыслить, помешать идти, сражаться, отстаивать себя.

Они — убийцы духа.

Христиане и моралисты, напустив туманного пафоса, шинкуют вечность, кромсают её на просвирки и вскармливают ими прожорливую пустоту.

Я благодарен им за сделанные открытия.

Я умертвил свой животный религиозный страх.

Мир безумен.

Мир хаотичен.

Беспорядочен, как юношеские половые связи. И, значит, мир молод, в нём всё только начинается! Я влюблён в этот дикий, необузданный мир, я желаю его!

А они предлагают дрочить душу на Святую Деву.

Лучше я буду спать с трипперной шлюхой. По крайней мере в ней больше искренности и чистоты, чем в боге, заляпанном лживыми и трусливыми языками спасающихся.

Я смотрю на одержимого и мне его не жалко.

— Бес в тебе, брат Георгий.

За всякой камерной дверью обнаруживается очередная свалка человеческих судеб. Несчастные люди, изнурённые следственными мероприятиями, но ещё больше изнурённые существованием в узких пеналах маломестных камер, пытаются обустроить временный быт. Всё упрощено до предела. И в этом античеловечном казённом упрощении людям хочется хоть какого-нибудь вещественного усложнения.

Заключённые обрастают всевозможными баночками, коробочками, тряпочками, верёвочками, с которыми так роднятся, что утрата при шмоне некой корявой вазочки из-под монпансье воспринимается как полномасштабная трагедия. Натурально, случались инфаркты на этой почве.

В каждой камере своя специфическая атмосфера, созданная, разумеется, обитателями. Бывает, что попадаешь в ситуацию коммунального сортира — где каждый насмерть сражается с каждым за клочок туалетной бумаги. Случается, что оказываешься будто в хвосте длиннющей очереди, когда до прилавка еще далеко и, может быть, желаемого не достанется последним. Поэтому последние пока еще подбадривают друг друга, сплочённые общей удалённостью от источника радости. Но такое добродушие длится ровно до той поры, пока всем одинаково плохо. Как только чьё-то положение заметно улучшается, оставшийся в печали говорит счастливчику: «Как я рад за тебя, брат!». И начинает прятать сахар.

Камера под номером «99» была насыщена густым, липким, шевелящимся безумием.

Три кровати — слева, справа и под окном. Говорю «кровати», потому что опостылело слово «нары». Умывальник. Древний чугунный унитаз, почти примыкающий к входной двери. Холодильник в углу и телевизор на нем. Полка, на которой хаотично навалены бесчисленные пакетики, баночки, залапанные письма, кульки с конфетами и печеньем, несколько начатых пачек сигарет, проросшая луковица в пластмассе из-под йогурта и книга диссидента Щаранского «Не убоюсь зла», на которой лежали обветренные ломтики перчёного сала.

На кровати, что справа, стояли, прижатые матрасом к стене, две достаточно большие иконы. Перед иконами, обвалившись локтями и грудью на матрас, стоял на коленях хорошо откормленный отрок лет тридцати, в коротких спортивных трусах и с деревянным крестом на жирной шее.

Место слева занимал иноземец очевидно южной масти, молодой, миниатюрный, сухонький, уголь — волосы, кожа кофейная с оливковым отливом. Могло сперва показаться, что юноша арабских кровей, но огромные, ясные, почти девичьи глазищи, совсем не похожие на мутные семитские глаза арабов, указывали на то, что кровь его обильно насыщена чем-то индийским.