Андрей Ханжин - Рассказы

Местные — от винного возле Балтики и до Западного моста — считали Шефа сумасшедшим. Правильнее было бы считать его не таким, как они сами. Но так уж повелось в этом заповеднике — от Балтики до Берингова пролива — считать непохожих на придурковатых энтузиастов граждан сумасшедшими. Традиция.

В прохладные месяцы Шеф одевался в солдатскую шинель без знаков различия, в залатанные джинсовые портки, в коричневый свитер с обвисшим горлом и в сильно захоженные китайские кеды. Когда теплело, из гардероба Шефа исключалась шинель, все остальное оставалось неизменным. Впрочем, он был опрятен. Носил круглые «ленноновские» очки, но прилагающихся к таким культовым окулярам длинных волос не имел. Шеф был лыс как полнолуние.

Возраста, судя по всему, не ощущал.

Квартира, где он обитал, была оформлена за ним по инвалидности. По психиатрической инвалидности, разумеется. Как всякий советский инвалид, Шеф получал пенсию, которую изводил на приобретение так называемых детских книжек и передовых большевистских газет. Чудовищная лавочка — магазин ужасов — под названием «Детская книга» находилась тут же, на первом этаже его краснокирпичного дома.

— Смотри, что сочиняют, гады! — вскрикивал Шеф при наших случайных встречах.

И цитировал:

«Как-то раз Самсон воробьев кормил:

Кинул им батон — десятерых убил».

— Скоро коммунизм, — констатировал Шеф, — вот такой!

Палец указывал на стишок в книжке.

Подборка подобных сочинений была у него обширная. Шеф и сам сочинял. В течение шести лет он ваял эпос про слесаря по фамилии Разводной. В 1981-м произведение задумывалось как пьеса, но к 1987-му трансформировалось в либретто для рок-оперы.

Местные знали об этом. И еще раз убеждались в сумасшествии лысого в очках. Себя-то они принимали за вполне нормальных.

Обернитесь — вокруг одни здравомыслящие!

Так и Шеф не страдал неадекватностью.

Напротив — Шеф был абсолютно здоровым, в смысле правильного восприятия окружающей действительности.

Шеф был ясен и однозначен.

Я запомнил его вот за что (история пусть тоже запомнит его за это же) — за переписку с редакциями главных рупоров коммунистической идеологии. Особенно ценимыми были газеты «Правда» и «Известия» — как представляющие наибольшую опасность для человеческого разума.

«Переписка» осуществлялась следующим образом. Шеф брал лист хорошей почтовой бумаги, припасенной для подобных эпистол, каллиграфическим почерком выводил на нем: «В ответ на вашу передовицу под заголовком «Социализм с человеческим лицом» от (дата выхода газеты), посылаю вам вот это…»

После чего отправлялся в сортир и подтирал этим листом задницу. Запечатывал отражение своей гражданской позиции в конверт и отсылал конверт адресату. Разумеется, как всякий порядочный дуэлянт, он указывал адрес отправителя.

Передовые органы реагировали. За Шефом являлись товарищи в белом, сопровождаемые товарищами в сером, и увозили спеленутого корреспондента в Ганнушкина.

Но карательная фармакология, добивающаяся от пациента ясности оставшихся мыслей и однозначности в бытовом поведении, в случае с Шефом была бессильна.

Он и без того был предельно ясен и однозначен. Жесткое психиатрическое вмешательство только оттачивало его неподражаемый авторский стиль.

В середине девяностых Шеф исчез.

Дом его снесли.

На том месте выстроили какую-то жевальню.

Я не знаю, что теперь с Шефом.

Но, говорят, что в редакции «Российской газеты» случается, чем-то пованивает…

В день его освобождения начался ураган. Это так говорят, «в день освобождения», хотя освобождали в том лагере всегда с утра. Тем более в субботу. По приговору дата окончания срока приходилась на воскресенье. Но всех воскресных освобождали в субботу, по выходным спецчасть не работала, поэтому необходимые документы готовились в пятницу и с вечера передавались дежурному по колонии — ДПНК. Часам к семи утра отбывших срок арестантов вызывали на вахту и …

Погода испортилась с вечера. Сначала набежали пятнисто-черные тучи и замерли вдруг, заслонив жирные летние звезды. Посыпался мелкий дождь. И уже к рассвету — сумеречному из-за непогоды — прорвалась стихия. Ураганный ветер. Сорванной жестью шваркнуло по хребту кошку Копейку. Ледяная небесная вода. Мрак. Умирать неохота, не то что освобождаться.

Захар сидел в ленкомнате 10-го барака. Эти кафельные телевизионные закутки, где по вечерам и до глубокой ночи полсотни вынужденно воздержанных мужиков таращились на оголяющихся экранных телок, по привычке называли «ленкомнатами», хотя одемокраченные вертухаи обозвали их как-то иначе. Трудно запомнить — как.