Алексей Синиярв - Бляж

«Идапопремногоблагорассмотрительствующему».

Отступив ниже, округло вывел:

«Милостью Вашей прошу определить меня на необременительную службу, по причине легкости ума и неспособности отражения реальной действительности, данной мне в ощущениях».

Подумав, добавил: «С великой покорностью, высоким решпектом, покорнейше пребываем».

И расписался с ятями и завитушками на пол-листа.

Покончив с заявлением, принялся за автобиографию.

Начал от печки.

«В 1917 году, когда свершилась Великая Октябрьская социалистическая революция меня еще не было на свете. Когда страна и весь советский народ, в порыве созидательного труда»…

На работу не хотелось, хотелось оттянуть хоть еще на денек, хотелось, чтобы из канцелярии выгнали и кинули вслед чернильницей.

Ой, жизня начинается. Теперь не личное главное, а сводки рабочего дня.

Анкета требовала подноготную о забытых родственниках и девичьих фамилиях. Рюриковичи мы. Отец мой мельник, мать — русалка. Покончив с «нет», «не был», «не состоял» и «не привлекался», я зашел в тесный кабинетик и положил бумаги на край стола.

Пожилой инспектор в старорежимных сатиновых нарукавниках, просмотрел пустым лицом бумаги и спросил:

— А фотографии? Предупреждали же. На стенку лень посмотреть? Всё ведь русским языком написано. Три на четыре. Две с уголком для пропуска и две без.

Глянув сквозь меня, он сказал:

— Выйдешь из заводоуправления — налево, в парке, — заводская фотолаборатория. Сфотографируешься. Скажешь: на пропуск и в личное дело. А когда принесешь — свой роман перепишешь. Обнаглели. Израич, — кадровик протянул мои бумаги абсолютно лысому мужчине в клетчатом пиджаке, сидевшему в углу и отхлебывающему чай в блестящем подстаканнике, и саркастически добавил: — Беллетрист.

— Не лишено, — констатировал лысый Израилевич, прочитав все четыре листа. — И куда?

— Куда же? — недовольно ответил инспектор. — В тридцать пятый. Отдел технолога.

— А? — спросил лысый у меня.

Я скептически покачал головой. В станочный цех. Технологом. Крысой в синем халате.

— Пожелания? — ухмыльнулся лысый.

— В заводском Дворце спорта, говорят, вакансия главного администратора свободна.

Кадровик аж поперхнулся от такой наглости.

— Пойдем, — сказал лысый и отставил допитый стакан.

— Ты чего, — заволновался кадровик, — у меня они все до одного расписаны.

Лысый положил руку на сердце, скорчил кадровику гримасу и подтолкнул меня в спину.

— Работа наша простая, — рассказывал Израилевич, пока мы шли по широким улицам крупнейшего в стране машиностроительного завода, три четверти цехов которого работали на оборонку. — Идешь в бухгалтерию, получаешь аванс, катишь на вокзал, берешь билет. Покупаешь вареную курицу, яйца вкрутую, соленый огурец. Едешь. В окно на природу смотришь. Делаешь дело. Возвращаешься. Себя показал, на людей посмотрел. Вернулся, а у нас уже лето, девчонки на пляжах. Искупался, позагорал денек — и снова бон вояж.

Поднявшись на второй этаж отдельно стоящего здания, лысый толкнул дверь с надписью «Начальник отдела снабжения и сбыта» и, пропуская меня вперед, сказал:

— Вот наша избушка, вот наш дом родной. Предупреждаю сразу, чтобы потом без обид: по возвращении предварительно намыливаться. Так. Бери бумагу. Вот тебе она. Пиши. Заявление: прошу, в отдел сбыта, инженером. Давай свои документы. И — чеши. Свободен до завтра. Сфотографируйся, кстати. Да. Еще вот. По стране родной катаются у нас по двое. Иногда приходится тяжелые вещи везти. Да и… Всякое бывает. Литр Иванович, заходи, мил друг, чего заглядываешь, — громко сказал шеф. — Вот, кстати, знакомься, напарник твой.

Я повернулся.

Мудрая Рая, изыскав кремлевской важности связи и задействовав величайший блат, пристроила Маныча завхозом в санаторий. В тот самый санаторий, что за обмазанным дегтем высоким забором.

И остался саксофонист зимовать на Крайнем юге. На медных деньгах, соленых кавунах, фаршированных баклажанах, винце «для сэбя», на жирной черноморской рыбе и раиных пуховых всхолмиях.

Темными осенними вечерами, напившись до одури чачи, Маныч будет тоскливо наигрывать на своей любимой дуде к радости цепных собак и веселым пересудам станичников. Белым днем будет списывать простыни и наволочки, пересчитывать полосатые матрацы и матерится на исчезнувшие бирочки с инвентарными номерами со столов и стульев в пустынных комнатах с видом на зимний грязный залив.