Это просто была ошибка, навет, борьба нежных близнецов, один из которых, распалившись, разбивает брату череп игрушечной палкой. Аааааааооооооуууууу русские свиньи, как ненавистны ваши гнусные рыла. Но есть мечты, которым суждено воплотиться — таково, скажем, mapsama, желание поселиться на берегу океана, мечта, которую просто может осуществить каждый. Есть и другие: например, подкрасться к фюреру и образумить его, рассказать, как одиннадцать лет спустя он будет, притаившись в бункере, сожалеть о содеянном с ремом. Отвести руку с длинным ножом от беззащитных немецких юношей, застывших на узких койках в скульптурных объятьях. Мускулистые, безупречные, они кончили друг другу в навсегда открытые раны. Только нам ты можешь доверять, фюрер, вскричали нежные души зарезанных, и голос их не остался неуслышанным, он звенел хором нибелунгов в тяжелом бункере. И, глядя на русского малолетку, все, собравшиеся за столом, внимали этому хору и воображали с ласковым любопытством: вскоре заветный гость напьется сонного зелья, а затем избранник расстегнет оловянные пуговицы в плавном свете ночника за неуклюжей ширмой. И собратья услышат стоны победителя. Так вот о сперме, продолжает илья, возможно ли так прямолинейно сравнивать ее с пулей? Да, разумеется, но не с той пулей, которая просто свистит мимо уха, словно отравленная пчела, а той, что правильно ныряет под кожу, раздвигая покорные ткани. Это и предлагает кодекс гибели: жить в ожидании пули и раскрыться перед нею, подобно рыбе, выброшенной судьбой на удушливую субмарину. Quasb! Ведь нет ничего отвратительнее мест, где вы молитесь, едите и танцуете. Три этих величайших таинства оболганы и унижены обезьяньей вашей, необдуманной природой, как если бы жалкий кусочек глины, случайно выпавший из длани творца, стал бы петь и дышать словно фюрер, нежный малолетка или рем. Только молодость может оправдать русского в его ничтожестве. Так нам бывает люб молочный поросенок с хрупкими косточками, звенящими, словно носовые перегородки. Негр же, скорее, хорош в аду, откуда выбрались водопады, кусты и шумящие ветки. То что предлагает обсудить павел сергеевич, а именно замечание «чем дальше мы от юности, тем неправильней стремимся к ней», верно лишь отчасти, думает сережа. Хотим ли мы своей юности — книжной и робкой, полной цветов и звуков? Нет, мы ищем иного: юности крепких подмышек, обглоданных мазутом пальцев, немытого хуя, тропического белья. Ночь, полная москитов и пота. Как радостно полоскать в цинковом тазу тяжелые семнадцатилетние ноги, привыкшие к безнадежной рогоже. Анакреонт и бафилл, уточняет маленький женя. И самая сердцевина загадочного леса: крепкий крестьянский хуй, вылепленный за сотни лет в конюшнях, на сенокосе и ярмарках. Хуй, покорно изливающий соки на грудь ленивого бездельника. Хуй — игрушка. Хуй — драгоценность. Вот он, надоевший крестьянин, вышвырнут из чертогов. Но теперь всё расколото, как фундук. Немыслимой кажется судьба среди озимых, турнепсов и лапты. Shemhamforash! В неуютном переулке, заблудившись, он думает о золотых кранах, парче, блаженном безделье, бархатных портьерах и щадящем хлысте, которым пользовал его немногословный хозяин в минуты порывов. О, думает он, прижавшись к водосточной трубе, холодной, плещущей дождем, о! — думает он, — о! О! Quasb, русские свиньи, кто из вас не знаком с этой игрой — размышлять о том, как переодеваются принц и нищий. Интереснее, конечно, наблюдать за бедняком, его тело в прорехах позорных лохмотьев, мускулистые ноги; как справедливо сообщает сережа, приятно думать о крупных особях, крупные лучше мелких. Хотя многие, например роберт, напротив, предпочитают тщедушных. Фюрер был мелким, а рем — так рисует его воображение — крупным. Ткнуться на последнем вздохе в молодой крепко выбритый загривок — как неуютно без этого финала всем, кто знает толк. На это указывает в своем сообщении илья. Такой загривок с нежной щетинкой можно предположить даже у русского малолетки, но предпочтительней германец. Неспроста же вельветовый швейцар и его подручные просиживают часами у писсуара на автобане карлсруе-нюрнберг, карауля внука или даже правнука штурмовика, распоротого длинным ножом. Должен ли принц выслеживать нищего, интересуется роберт, или же их встреча случайна, повинуется лишь прихоти брата пердурабо? Сережа считает, что это подобно истории, приключившейся с метерлинком. Известно, что метерлинк, обгрызенный и нетрезвый, приехал в лозанну на постановку своего пустячка и произвел странное впечатление на собравшихся. О! Ввалился он в уютное фойе, о! Что вы сделали с моей маленькой вещицей! Слезы брызнули из его искореженных глаз. Но мы говорим о красоте и совершенстве, перебивает сережу павел сергеевич, пример с драматургом неудачен. Принц — это совершенство в сверкающем сосуде, нищий — совершенство в сосуде бедном и невзрачном и оттого еще более притягательном. Ведь ясно, что выебать бедного и гордого парня куда интереснее, чем богатого бездельника. Падают статуи. Роберт открывает кодекс гибели и находит нужное место. Это подмена понятий, павел сергеевич; богатый бездельник должен иметь бедного гордого парня. И нет здесь места метерлинку с гнилыми глазами. Такова ось, на которой держится мир, ось, которую смазываем мы душистыми маслами, дабы не заржавела, не поникла. Ось, которую самостоятельно оплетают вьюны, ползущие вверх и вверх, чтобы там, под куполом, сверкнуть заключительной короной. Таково представление о роскоши у бедных парней из предместья, среди которых обитал и я, — признается роберт. — Однажды в низоземской столице меня догнал хладнокровный негр. Тебе нужен друг? — уточнял он. Я не смел отказаться. Почему бы не попробовать с черным, подумал я, и мескалин отозвался одобрительным всхлипом. Мы спустились в нехороший подвал. Откуда ты? — формально спросил поводырь. Из сибири, — открыл я неинтересную правду. Он прислонился к стене, расстегнул. Мы ведь знаем, как неприятно пахнут негры, совсем не по-человечески. Когда мне было тринадцать, говорит сережа, я дрочил, зажав ногами белого котенка. Желание отдаться зверю не упомянуто в кодексе гибели, сообщает маленький женя. Мы должны быть точными в наших рассказах. Зверь может присутствовать лишь декоративным элементом пейзажа: скажем, появиться из чащи в пурпурном венце или же дышать огнем в особой нише. У негра был вполне пародийный хуй, продолжает роберт, кривой и длинный. Негритянский хуй, заведомо несущий косолапую смерть. Странно, но даже в амстердаме есть бесстрашные люди: а вдруг я поражен сибирской язвой? Я был знаком с человеком, который хотел стать губернатором омской области, вспоминает павел сергеевич. Однажды, это было еще в незаметные времена, он позвал меня в свою расхристанную спальню. Все свидетельствовало о приступе похоти. Но это был не человек, спорит с робертом маленький женя, это был негр, зверь из книги откровений. Арап с окровавленным хуем, чудище о двух головах. Всадник, скачущий наперерез, вспарывающий горло невидимым копьем. Он и сейчас может воцариться среди нас, в любую, даже самую несусветную минуту. Мы уже говорили о негре, поразмыслим теперь о его сперме: чистейший яд, настаивает роберт. Я скрестил пальцы, дважды произнес число хоронзона. Алкоголь подсказывал мне: ничего не бойся, из этого потока ты выйдешь чистым, как антиной. Agios o Baphomet! Мерещились предсмертные волны. Думаю, стоит описать помещение: очевидно, здесь некогда располагался спортзал. Об этом говорили бездыханные маты, разобранные тренажеры и руины шведской стенки, оплетенные диким вьюном. Неистовые боли в желудке мучают меня и по сей день. Не на эту ли хворь жаловался клюев в татарской ссылке? Не он ли утверждал, что под полом хлипкой времянки укладываются на ночь бродячие собаки? Не он ли молил литератора шишкова прислать жалкий балик с продуктами? Не он ли клянчил у зажиточных любовников пятьдесят рублей? Именно! Именно! — радуется женя. Так вот что подразумевает кодекс гибели, когда повествует о том, что все сущее сводится к мукам от грыжи. Это место казалось мне неоправданно темным и даже вульгарным. Но теперь я понимаю как это просто: грыжа! Какими одеждами расцвечен мир, когда из напряженного живота выползают кишки. Нет больше покровов юности, они опали, словно плоды искусственной вишни, а ведь только юность имеет значение. Юность и кормящаяся ею старость, поправляет павел сергеевич. Юность, протекающая рядом с колонной, на которой держится мироздание. Юность без каверн и опухолей, юность с кокаином, рассеченной губой и дымящейся кожей. Я мечтал не только о принце и нищем, но и о спартаке, повторяет илья: вы, возможно, помните это сочинение канатоходца джованьоли в коричневой обложке. Однажды случился сон: меня, легко раненого в битве, приносят на леопардовой шкуре в пещеру, где скрывается спартак. Температура вспыхивает в горле, подобно неверному огню маяка. Затравленный охотниками раб расположился среди тусклых светильников на песчаном подиуме. Напоминаю, это было всего лишь видение. Осень визионера, iadnah. Рядом с вождем повстанцев — блюдо, полное раздавленных плодов граната. Пленник! — удивленно восклицает спартак, склоняется над носилками и с дикарским интересом разглядывает мое лицо, кровоточащую рану на груди, ожог на предплечье. Ожог? — интересуется павел сергеевич. Да, я точно помню этот саблезубый ожог, словно кто-то нетрезвый в новогоднюю ночь запустил в меня шутихой. Знатный пленник! — еще раз, но на этот раз уже почти безразлично восклицает спартак, встает и выходит из пещеры. Я готов тебе помочь, кричу я вслед, но он не оборачивается. В другой раз приснилась маленькая черная птица, пробравшаяся прямо в горло. Я был британским дипломатом и получил назначение в петроград. К моему приезду радушные аборигены препарировали добротный особняк — вы знаете этот район, сейчас это улица петра лаврова или каляева, там еще рядом оранжерея. Я помню сильный туман. Была ночь. В крылатке, с хлыстом в руках, я вышел на улицу. Тут-то и появилась стремительная черная птица, похожая на резиновую трубку. Если резину положить в автоклав и подуть холодом, она каменеет, будто от взгляда медузы. В тумане становилось тяжело дышать, я чувствовал ропот астматической дрожи. Умирающий рот раскрывался, словно зев доисторической рыбы. И вот в тот момент эта птица. Эта птица. No mercy.
Читать дальше
