Дмитрий Волчек: Кодекс Гибели, написанный Им Самим

В полдень, когда бесчинствуют духи воды и полей, ты можешь, советует кодекс гибели, заменить тяжелую борону на позлащенный наперсток. Засунь его в зубчатое колесо миросцепления, останови враждебный механизм. Хитрое искусство превращений, его рычаги, булавки и втулки. Мы часто рассказываем свинопасам про вампиров, чтобы косвенно познакомить их с нашей страстью, вспоминает роберт. Ведь всё, что мы называем кровью, можно перетолковать и иначе, как потустороннюю жизнь нежности, утонувшей в самой бесследной из секреций. Да, мы приучаем свинопасов к нам, кровопийцам, невидно поселившимся в ветвях библиотек и подушек. Откуда этот шелк, откуда хвойные ванны? — спрашивают парни и стыдливо разгораются, заподозрив, но не смея произнести очевидный ответ. Как получить всё это, не размахивая мотыгой? Вот мы прокрались в тот же ресторан, но кто из нас смеет так же подозвать лакея, так же вытащить платок, так же легко произнести по-французски то, что начертано багровыми буквами в кожаной книге? Как подойти к холодным соседям, как поделиться с ними корпускулами, не потеряв совести и чести? Как воссоединиться с манящим жадным хором? Что делать, если они берутся стричь наши непослушные ногти своими легковесными ножницами? Как уберечься от судьбы? Молчат заговорщики, не дают ответа. Этого ли мы хотели, этого ли желали? — ворочаясь в неуклюжих вигвамах, шепчут юные свинопасы, гладят застрявшие в ранах косные крючки, испещренные бесстыжими зазубринами. Да, эта сталь поражает молодые сердца, но как от нее отказаться? Как скрыться от грозы, если это и вправду вода, а не ошибка неострого взгляда? Шафран, бузина, лакрица. Заморозки в саду, окоченели корни. Именно так, говорит сережа, можно начать наш сюжет «принц и нищий». Нищий, красивый и наглый, говорит хитроумному принцу: а откуда у тебя деньги, если ты ничего не делаешь? — Да вот, коплю себе на гроб, отвечает умница, красивый, дорогой гроб из задохнувшейся сосны, из кронштадтского мрамора, чтобы не добрались черви, а труп застыл, как стела откровения. Хоронят, но тут же ночью пьяные могильщики раскапывают, вытягивают дорогостоящее, а покойника нехотя забрасывают песком. Все равно ему этот гроб не нужен. А я из-под земли: нужен, еще как нужен! Таким образом, сперма, утверждает сережа, это антоним смерти. Сперма — это почти пуля, говорит маленький женя. Статуи падают, шуршит земля, по склону сползают камни. Мы посылаем ее друг другу как заказную бандероль, полагает павел сергеевич. Вот преимущества энохийского алфавита. Olpaged, Ziracah, Hononol, Zarnaah, немногочисленные стороны света. Пожар, смердит пожаром. Собственно, кодекс предлагает четыре вопроса: Как пройти к восточной башне воздуха? Как пройти к северной башне земли? Как пройти к западной башне воды? Как пройти к южной башне огня? Помню, был двадцать третий год a. s., на дне рождения у германа появился малолетка, и весь разговор крутился вокруг него опасным смерчем. Размышления: а что, если по прошествии он даст именно мне? Юркая мысль согревала собравшихся, как редкая собачка, заживляющая раны. А дел-то было всего: плеснуть в него спермы, уточняет сережа. Но ведь не просто в кого-то там, спорит павел сергеевич, а в юное тело, которое само по себе способно благоухать дорогим мылом. Волшебное мыло молодости. Такое делали в освенциме из передовых евреев, и сейчас его порой продают из-под полы на польских базарах. Но мы утверждаем, что мальчик был русский, и это ценно вдвойне. С русскими неизбежны многочисленные сложности. Народ пошлый, недалекий, погрязший в крючкотворстве. И если бы возлюбленный гитлер не сделал ошибки, вопрос, очевидно, не стоял бы именно так: побывать ли нашей умирающей сперме в теле хорошего русского мальчика, похожего на собачку, заживляющую раны, или орхидею, вспорхнувшую в клетке. В таком возрасте, как гитлер во время неправильной истории с ремом, неизбежны недочеты, добавляет маленький женя. Двадцать восьмое июня, день, когда разрываются жилы, мясо отделяется от костей, вскипает вино, валятся статуи. И нам ли не знать, что в про__щальном бункере гитлер признал свою главную ошибку, сказал, что рем был его лучшим и самым верным другом. Можно ли назвать фюрера вероломным? — спрашивает сережа. После этого признания, сделанного уже для вечности, никак нельзя. Во всяком случае, каждый, кто был тогда на дне рождения у германа, отвечал на этот вопрос отрицательно. Ибо, глядя на душистого малолетку, нельзя было рассудить по-иному: да, вероломным фюрера не назовешь. Читать дальше