Ольга Комарова - Херцбрудер

Но он стал призраком, и преследует почему-то меня. Даже сейчас толкает под руку, мешает писать... Наверно, он не оставил и Нану...

В первое время я еще на что-то надеялась. Я делала для Наны все, что было в моих силах, а чтобы не очень раздражать ее своим цветущим видом, занялась изнурением плоти. Я перестала есть мясо и масло, и молоко — одну траву ела. Я ослабела, и... Боже, как измучила меня зелень... Даже кровь едва не изменила цвет... Рискните повернуться раненым боком к лесу — и зеленая свежесть погасит красное. Полтора ведра зеленого вина... А у меня правый рукав так тонок, что ходить по зеленому лесу страшно — можно не выйти, можно по дороге стать елкой...

Я попала в страшную кабалу к погоде. Если на улице было солнечно, — я трезвела, а дождь вызывал тошноту. Мне не надо было бы высовываться на улицу, но как оставить Нану? Нана запрещала мне приходить, но я не слушала... И вот все кончилось...

Нана, Нана, я ни в чем не виновата перед тобой, я больше не русская, я елка... Я не могу продолжать, я запуталась, сбилась с такта, я больна, голодна, мне не удержать пера в руках... Вот и случилось то, чего я боялась — я не помню уже, что хотела сказать... Я задернула занавески, но маленькая щелочка осталась, и мне видна зеленая ветка — я протягиваю руку к ней, и на пальцах сквозь кожу прорастают иголки... Нана! Нана! Очнись. ... Я вижу, как она медленно поворачивается — в тысячу раз медленнее, чем можно предположить...

Только не волнуйся... Я попробую. Еще чуть-чуть...

Вот как все было в тот день...

Я накупила целую сумку продуктов и пошла к ней... Я на улице. Сколько красок, а я без кожи. Нана! Я шептала — Нана! Отдай мне свою кожу, толстую — зачем она тебе — не в Тбилиси же в ней ехать — а уж я сумею должным образом ею распорядиться...

Мне было больно, я давно была в скверном состоянии...

Если б это было безумие, я справилась бы с ним. Безумие предусматривает некоторую несвойственную мне распущенность, оно само — допущение. Очень уж много позволил себе тот, кто свихнулся — душа, душа забыла свое место, забыла, что она не лучше других, столь же больных душ, которые терпят, не бесятся. Со мной — иначе. У меня не было больше души, и разум ушел, оставив меня всю в красках. Слабоумие, а не душевная болезнь — вот что мне досталось (кое-какие чудачества помогают иногда в таких случаях выдать одно за другое, но они происходят от той или иной, или третьей нехватки ума — сами по себе они не родятся). Симуляция сумасшествия, сонная свобода — и та уже давалась мне с трудом. Заторможенность мешала даже хулиганству — я выматерилась бы с наслаждением, да не открывался рот. У вас бывают такие сны, когда вы знаете, что спите, и шутите, веселитесь предерзко?.. Приступы головной боли и тошноты участились — все краски перепутались, но не смешались... Боль — главное, она сильнее мысли... Нана! Хоть бы мне сделаться нечувствительной к боли, как ты...

Нана не открыла мне дверь, а я притащила тяжелую сумку с продуктами. Я только хотела покормить ее... Ее мать уже почти не вставала с постели, ничего не готовила. Они лежали в одной комнате — каждая на своей кровати и лицом к своей стене...

Нана подкатилась к двери в инвалидном кресле, на которое я еще вчера посадила ее, и сделала мне "пр-р-р" в замочную скважину.

Я была в ужасе — значит, ночь она провела сидя. Значит, вечером у матери не хватило сил переложить ее в постель. Я-то понадеялась на нее — поднять Нану и усадить в кресло она не может, а кое-как вывалить ее на кровать ей до этого случая удавалось. Наверно, ей очень было плохо, если Нана до сих пор в кресле... И она не смогла сейчас встать...

Я просидела спиной к двери на резиновом коврике весь день, я стучала в дверь затылком, локтями... Я хотела покормить их, но пришлось тащить сумку обратно... Я в метро, в моем коридоре. Мне тяжко! Здесь нет почти красок — бежевые стены нежны, но столько света! Как будто я не в коридоре, а в луче прожектора.

А слабоумие — оно одушевлено? Все ясней и ясней становится мне, что очертаниями оно напоминает Грузию. Оно делается все злей, настойчивей... Оно поднимается изнутри, как тошнота... А Грузия — пропасть... И черножопый призрак сам не умирает до конца, и мне умереть не дает... Смерть заключается в яйце, надо разбить яйцо, чтобы все умерли... Кажется, мне удастся последнее хулиганство... Я начинаю одно за другим выхватывать яйца из сумки и швырять их в стены. Я в метро, в том переходе... Одна за другим растекаются они по стенам, я размазываю их рукавом, я вся в грязи, в слезах и в восторге, я буйствую напоследок.