Ольга Комарова - Херцбрудер

Во дворе стояла какая-то общипанная елка в серпантине. Кто-то наверно выкинул ее после рождества, а дети воткнули в сугроб, чтоб интереснее было. Ну весь этот выводок, конечно, захотел погулять.

— А мне что? Гуляйте, — сказала я и отправилась в Лизкину квартиру одна.

Интересно, а если бы все эти малыши от пяти до семи лет вот сейчас бы взяли и умерли — было бы мне стыдно? Я подошла к окну и приложила руки к стеклу — почему у меня руки всегда такие неприятно теплые? У меня вообще нормальная температура 37,5, правда!

Интересно, когда кто-нибудь умирает, особенно из близких родственников. Самым поэтическим моментом в моей стародевической жизни была ночь, когда умерла мама. Я даже не плакала, мне даже не было жалко, хоть я ее и любила при жизни — просто так вдруг хорошо стало, будто Ефим посмотрел на меня Акашиными глазами. Ой, Акаша... Что-то теперь будет, но думать об этом не надо, а то на память приходит та старуха в церкви, размазывающая жир по стеклу — у нее наверно работа такая — как я люблю православную церковь — одно послушание, огромное такое послушание, знаю же, что грязное стекло целовать похоже на идолопоклонство, а целую, потому что вне церкви, я вам это совершенно точно говорю, нет спасения.

Я прилегла на диванчик и заснула. Мне снились последние дни жизни матери. Она очень странно умирала. За неделю до смерти она сказала, что во сне ей привиделось, будто потолок над ее кроватью начинает медленно прогибаться, и все ниже, ниже, каждую ночь ниже, а как-то она сказала, что потолок опустился до самой груди, и скоро совсем придавит ее. В ту же ночь она и умерла, прямо во сне. Я тогда вдруг почувствовала несказанное блаженство — простите, я знаю, что это звучит как-то страшно, но разве я не имею право на хоть какую-то откровенность? Жалко, что я всю жизнь провела среди женщин — при мне никогда не умирал мужчина — они в моей семье вымерли еще до моего рождения.

Но, разумеется, я это все сейчас выдумала, а тогда мне снился просто самый момент маминой смерти. А когда я проснулась, я с ужасом заметила... о, это литературный штамп, на самом деле я просто посмотрела в окно и отметила для себя, что уже поздний вечер, и малыши во дворе уже слегка припорошены снегом.

— Эй, дети, — крикнула я в открытую форточку, — шли бы вы домой.

На следующее утро мне было все все равно, кроме Ефима, и я позвонила ему и напросилась в гости. Я чувствовала, что ему нравлюсь.

У него даже была бутылка водки, когда я пришла. А я так изысканно накрасилась, и вообще выглядела лет на пять моложе.

— Очень ты была хороша в прошлый раз.

— Знаешь, я тебе про твоих недоносков хотела сказать.

— Ну, скажи.

— Тебе хорошо.

— ?

— !

— ...

— Никогда ни от чего в жизни не получала такого удовольствия, как от неизвестно откуда взявшегося ощущения, что брожу по твоей неописуемой многоэтажной выставке.

— Еще водки?

— Давай. Знаешь, я в тебя влюбилась.

Ефим пожал плечами.

— Тебе это неприятно?

— Напротив. Только я ведь недоносок.

— А я вообще никто. Только я лучший в мире специалист по донашиванию недоносков. Вот был у меня такой знакомый, Акаша...

Тут я начала всю эту историю, не касаясь, правда, позавчерашней сцены соблазнения. Я сказала, что между нами ничего не было.

— Так он импотент, — сказал Ефим.

Я протянула руку и коснулась оконного стекла.

— Что это? Зачем ты трогаешь окно?

— Ты первый, кто об этом спросил. Мне жарко. У меня такая привычка — держаться за что-нибудь холодное, у меня нормальная температура 37,5.

— Так наверное, ты больна.

Я помотала головой.

— Мне очень понравилось, как ты написала в чужую кровать. Из этого могла бы получиться неплохая новелла.

— Я не литератор. Я Маша Комарова. С такой фамилией не бывает литераторов, а только мещане и разбойники. Какое это чудо — московское мещанство, правда?

— Неужели у тебя и правда температура 37 с половиной? Можно я потрогаю твой лоб?

Он подошел ко мне и потрогал мой лоб. У него тоже были теплые руки, наверное, от водки. Он улыбнулся и провел рукой по моей щеке.

— У тебя нос красный.

Он чуть наклонился и попытался меня поцеловать. Я отстранилась.

— Оставь. Зачем это...

— Я приду к тебе. Завтра.

— Приходи. Я тебя с Акакием познакомлю. С моим послушником.

Надо сказать, это его задело. Не то чтобы он сгорал от любви, но просто — как же так?.. Но все-таки он пришел — и опять с водкой. Мы долго ждали Акашу, но его все не было. А водки было много, и я забыла обо всем. Я уже три дня не ела снег, и — где моя былая осторожность! — я не устояла. Меня заботило только одно — было ли ему хорошо со мной.